— Да я ничего, я не к тому... Просто.
Оригинально у меня складываются отношения с театральными вахтерами...
Ох, пьеса, моя пьеса! Долго ли ты будешь шуршать крыльями в руках человеческих или взлетишь наконец, вырвешься на свободу, на подмостки, пропоешь на весь мир?! Как мне вывести в люди свое детище, как сосватать ее какому-нибудь режиссеру, такому, чтобы не очень ее притеснял, а полюбил бы всей душой, нарядил в достойный наряд и вывел на сцену?!
Такие мысли одолевают меня весь вечер, несмотря на то, что Королев упорно призывает расслабляться.
Четверг.
Я снова на Таганке. Волнуюсь: прочли или не прочли? И что скажут. Вхожу. Сразу замечаю, что моя рукопись, расхристанная, валяется на столе вахтера. Конечно, бумага папиросная, мнется быстро, но все- таки неужели нельзя поаккуратнее. Нехорошие предчувствия одолевают меня. Другой вахтер (может быть, тоже студент) равнодушно смотрит, как я начинаю разглаживать листы и прижимать их к сердцу. Робко спрашиваю:
— Значит, не захотели читать мою пьесу?
— Почему же, читали-и, — басит он.
— Значит, не понравилась?
— Почему же, понра-а-авилась.
— Тогда что получается: со мной не хотят разве поговорить, посоветовать что-нибудь, кто читал-то?
— Пожарник вон читал, — и показывает рукой на сидящего поблизости пожарника, судя по всему, третьего студента.
— Пожарник?
— У нас литчасти нет. А режиссер пьес не читает. Мы вообще прозу все время ставим, вы разве не заметили?
В растерянности я набираю номер, который позавчера дал мне вахтер:
— Алло! Это вам авторша из Перми позвонила...
— Да-да! Я вас прочел. Но театру это не подойдет. Не совсем отработано. Я обычно такие вещи сначала переписываю в прозу, а потом снова в пьесу.
— Да? А может быть, вам следует цепочку удлинить?
— Как?
— А так: в прозу, в стихи, потом в серию комиксов, ну и обратно — в пьесу.
— Да вы не расстраивайтесь! Хотите, я вас на спектакль в наш театр проведу? Могу на любой.
— А вы какой валютой берете?
— Никакой. Бесплатно.
— Так я и думала, что астральной. Что ж, я согласна, хоть расслаблюсь.
Пятница.
Я уже спокойна. Будь что будет. Вхожу в “Современник”. Сидит вахтерша. Я автоматически выпаливаю:
— Мне к завлитчастью. Привезла пьесу. Из Перми.
— А разве есть такой город — Пермь? Это что — за Полярным кругом?
— Да. Нет. Это на Урале.
— На Урале?
— Конечно. Неужели не слыхали? Астафьев еще от нас вышел.
— От вас? Да он, наверное, просто жил у вас, а Астафьевым уже стал сам по себе.
— Так можно мне пройти к завлиту?
— Нет, ни в коем случае. Позвоните вот по внутреннему телефону... Ну, что она говорит? Репетиция? Оставить машинопись? Вот здесь подпишите: Боголюбовой. Что вы пишете?! Не Боголюбовой, а Богомоловой. Не то! Пишите: Богоявленской. Нет, честное слово, провинциалы сразу видны... Что с вами?
— Ничего, голова...
— Что голова? Да вы полностью побелели! Вызвать “скорую”?
— Да. Это криз, ничего страшного...
— Сейчас, сейчас! Да что же это!
Когда “скорая” уезжает, я вижу, как вахтерша убирает со стола остатки стеклянной ампулы, заваривает чай:
— Велели чаю сладкого, вот, пожалуйста, что это вы такая слабенькая и пьесы пишете, не женское это дело, я и то смотрю, женщина что-то написала, как будто мало уже понаписано, а пальтишко-то, вам бы одеться получше, да вы пейте, пейте...
