– Неважно, – пробормотал Ингольв.
Он накинул на шею пленнику петлю вдвое сложенного кнута и дернул так, что Мела упал на колени.
– Онтлак, – сказал Вальхейм, передавая кнут стражнику, – держи.
Стражник нехотя взял кнут.
– Забрызгает своей вонючей кровью, зараза, – проворчал он, с сожалением осматривая свои новые желто-черные штаны. – Она у них ядовитая, говорят.
– Отстираешь, ничего с тобой не случится, – рассудительно сказал стоявший рядом Дагоберт.
– Так ядовитая же, – сокрушался хозяйственный стражник, – еще дырку прожжет.
Вальхейм занес меч Гатала над склоненной шеей, успев еще заметить выступающие позвонки, которые ему предстояло перерубить.
И вдруг кто-то схватил его за руку. Хватка была железная, рука уверенная, властная. Ингольв обернулся. Торфинн с разметавшимися по черной кольчуге длинными седыми волосами держал его за запястье. Черные глаза старого мага лихорадочно блестели, губы пересохли, щеки ввалились, словно Торфинн непостижимым образом одряхлел в несколько минут.
– Подожди, – пробормотал Торфинн, точно в бреду, – подожди, может быть, ему только того и надо… Может быть, это ты – странник с чужим оружием? – И тут он словно впервые увидел меч Гатала и, отшатнувшись от Вальхейма, завизжал: – Брось его!
Ингольв осторожно протянул меч Торфинну.
– Возьмите, ваша милость.
Но Торфинн не двинулся с места, глядя на меч расширенными глазами.
– Эоган! Проклятый кузнец! Он не мог вложить в оружие светлую силу, но он вложил в него зло, которое ненавидит само себя… Опасное, страшное оружие… Брось, брось, брось его!
Ингольв положил меч на землю у своих ног, перешагнул через него и подошел к Торфинну, который жадно схватил его за плечи.
– Мальчик, не прикасайся к этому мечу. Отнеси его в кладовую. Или нет, пусть лучше этот тупица отнесет… Как его? Дагоберт!
Дагоберт взял меч, вытянув руки вперед, чтобы отставить от себя опасный клинок на возможно более внушительное расстояние.
– Запрешь в оружейной, – сказал Ингольв, бросая стражнику ключи.
Второй солдат с опаской поставил пленника на ноги.
– А с этим что делать, ваше благородие? – спросил он.
– Выдери его и запри под винным погребом, – распорядился Вальхейм. И глядя на радостную ухмылку стражника, предупредил: – Смотри, не увлекайся, Онтлак. Убьешь – отрублю правую руку и выгоню на берег Элизабет.
– Так ведь… хлипкий он… – с сомнением протянул стражник. – А вдруг подохнет – ну, случайно?
– Онтлак, мое дело – посоветовать, – сказал капитан.
Скроив обиженную физиономию, Онтлак толкнул Мелу кулаком в шею.
– Пошел! – крикнул он нарочито отвратительным голосом.
Ингольв проводил его глазами и снова повернулся к Торфинну. Старый чародей трясся, как лихорадке.
– Все, все будет ошибкой, – шептал он. – Как бы я ни поступил, это будет ошибкой. Если смерть пришла, значит, она пришла. Что же он сделал с собой, этот твой Синяка? – Торфинн вцепился в рукава капитана скрюченными пальцами и, теряя над собой контроль, заверещал ему в лицо: – Ты хорошо знал его, Вальхейм! Что он мог сделать с собой? Подумай! Что?
– Вы устали, ваша милость, – осторожно сказал Ингольв. – Позвольте, я провожу вас…
– А! – Торфинн резко оттолкнул его от себя, и беспорядочно взмахнув несколько раз рукой, в крайнем раздражении побрел в сторону донжона. Он сутулился и приволакивал левую ногу, чего никогда прежде не делал. Сейчас Ингольв был готов отдать что угодно ради того, чтобы Торфинн снова стал прежним – жестоким, властным и мудрым.
– Аэйт!
Юноша застонал и замотал головой, отгоняя назойливый голос. Он еще не до конца очнулся от полубессознательного состояния, в которое погрузил его мощный кулак Одо Брандскугеля. Вокруг царил непроглядный мрак. Пошарив, Аэйт нащупал влажные камни и полуистлевшую подстилку, источавшую нестерпимое зловоние. Он сел, опираясь спиной о каменную стену.
– Аэйт!
Голос, полный тревоги, звал и звал его, и юноша чувствовал, что начинает ненавидеть собственное имя.
– Кто здесь? – прошептал он.
Настала тишина – такая глубокая, что у него зазвенело в ушах. И вдруг голос вспыхнул прямо у него в мозгу:
– Аэйт, ты слышишь меня? Аэйт!
