ее врасплох, словно опасность появилась откуда она не ждала. Гала задрожала при мысли о бездне, скрывающейся за маской мужчины. Она испугалась не горя, неуверенности или боли, которую приносит его любовь — это детские игры по сравнению со многим другим, — но дрожала от извращенности и однозначности роли мужчины. Поскольку все, в том числе и он сам, ожидают от него такого поведения, он играет свою роль настолько самозабвенно, что готов погубить тебя, лишь бы убедить. Гала внезапно осознала это природное, непреодолимое неравенство, препятствующее всякой самоотдаче.
Должно быть, поэтому нет ни одной женщины, которая рано или поздно не откроет, что вместе с любовью в нее проникает и эта угроза.
Фотограф в третий раз попросил ее отставить зад, уже далеко не так любезно. Гала постаралась хорошо прочувствовать этот тон, словно унижение укрепляло ее, словно воспоминание о нем будет оружием, которым она в будущем сможет защищаться. Этим оружием было презрение. Подобно заклинанию, оно отняло у этих мужчин всю их магическую силу. «Они используют меня, — думала Гала, — но я им нужна. Я могу поменяться с ними ролями, и я сделаю это». Это было мощное ощущение, но не осознанная мысль и уж точно не стратегия. В ней родилось понимание, невинное и непосредственное, как всякое новорожденное дитя. Кричащее от ужаса перед неизвестностью.
Гала крепко обхватила руками шею дикого лебедя, прижала живот к перьям и как можно дальше отставила зад. Она даже нарочито приподняла его, показав самое интимное. Дыхание у мужчин участилось. Они беспокойно заерзали на скамейках. Камера щелкала непрерывно. Вспышки ударяли ей по глазам. Это был фейерверк, которым Гала отмечала свой триумф.
— Кстати, о чем ты тогда думал? — спрашивает Гала. Они все еще стоят в темноте на той же улице. При свете зажигалки Максим находит коробку «Асти спуманте» во дворе траттории, где их только что надули. Дверь в кухню открыта. Там снуют повара между выключившимся кондиционером и кислородным аппаратом в аквариуме с раками.
Упоение игрой фортуны делает Максима безрассудным. Он пытается открыть одну из бутылок зубами.
— Когда?
— Когда сидел в фотостудии и смотрел на меня.
Зубы царапнули по горлышку бутылки. Максим ругается.
— Всегда есть две стороны, — продолжает Гала, — перед объективом и за объективом.
«Очень уж она настойчива, — думает Максим. — Мы оба выпили, но еще не так безумны, как сегодняшний день». Максим ставит бутылку обратно, берет всю коробку, взвешивает ее на руке и решает, что они имеют на нее право. Прячет зажигалку. Внезапно Гала хватает его за руку. Трясет его из стороны в сторону. Максим чувствует ее ногти даже сквозь рубашку.
— Отныне мы с тобой всегда по одну сторону камеры, ок? Ты и я. По одну сторону камеры, обещаешь? Обещай мне!
Гала хватает его так сильно, что он чуть не роняет коробку с вином.
Бутылки звякают.
— Chi e? Chi e?![81] — раздаются крики.
Кто-то выбегает из кухни. Но Максим с Галой уже далеко. Он ставит коробку с вином на плечо, так что одна рука остается свободной. Свободной рукой он обнимает Галу за талию. Гала кладет голову ему на грудь. Галины каблучки отстукивают мелодию по булыжной мостовой Трастевере.
— Я думал, — говорит Максим, — в нашей жизни уже столько фантастики, что сказкой больше, сказкой меньше…
Лежа в кровати, он долгое время не может уснуть. Из всех сегодняшних невероятных происшествий у него в голове крутится только одно, самое невинное. Он ничего не рассказал об этом Гале, а сейчас не может понять, почему. Вот такая сценка: маленькая девочка идет босиком по длинному белому коридору больницы. У нее пижама из блестящего шелка. Проходя мимо скамейки, где сидит Максим и ждет, когда Галу осмотрят невропатологи, она останавливается. Наклоняет голову и смотрит Максиму в глаза. Ей кажется странным, почему он такой мрачный, когда все остальное такое светлое. Максим улыбается ей, и она убегает. Ее фигурка становится все меньше и меньше.
Чуть позже прибегают две медсестры. Они ищут эту девочку.
— Каждый день одно и то же, — вздыхает старшая.
› — Она как одержимая, — ругается другая. Они открывают двери слева и справа и осматривают палаты.
Что-то есть в их интонациях, из-за чего Максим предпочитает им не помогать.
Вместо этого идет искать девочку сам. Идет по коридору, оборачивается и ускоряет шаг. В конце коридора оказываются еще два коридора. За ними — еще один. Несколько раз он сворачивает не туда, но быстро исправляет ошибку. Как будто знает, где искать. И наконец, видит ее. Она стоит вдали, спиной к нему, перед большим окном. Свет из окна такой яркий, что девочка в шелковой пижаме выглядит черным силуэтом. Она зачарованно смотрит в окно. Прожекторы, освещающие остров посреди Тибра, мощные, как юпитеры. Один из них направлен на старинный госпиталь. Девочка, как загипнотизированная, смотрит на пучок света и медленно водит рукой перед глазами, туда-сюда. Даже услышав шаги Максима, она не оборачивается.
— Что ты делаешь? — спрашивает Максим.
— Играю.
А что это за игра?
— Смотреть на свет, — отвечает она и придумывает на месте: — Смотреть на свет и видеть разные картинки.
— Какие картинки?
— Не знаю. Они всегда позади меня.
— Как это позади тебя?
— Я чувствую, как они появляются. Тогда я оборачиваюсь…
— Но ты же тогда упадешь.
— Вот видишь, ты прекрасно знаешь эту игру, — говорит девочка строго.
И продолжает водить рукой у себя перед глазами. Не может остановиться. Тень скользит туда-сюда по ее лицу.
— А ты не боишься упасть?
— Конечно, боюсь.
— Но тогда зачем ты это делаешь? — Максим раздраженно хватает девочку за руку.
Она, наконец, смотрит на него. Сердито. Вырывает руку. Со злостью. И начинает все сначала.
— Потому что мне нравится, — говорит она.
Гала, заметив, что Максим не спит, придвигается к нему в их большой кровати и берет его за руку.
— Тирули, тирула, — напевают они, пока не засыпают, — Питипо, питипа.
— Один вздох — и красоты больше нет. Остальное — либо воспоминание, либо повторение.
Взгляд Сангалло блуждает по волосам Максима с невысказанной надеждой.
— Самое большее — один вздох, и то, если нам повезет, и мы случайно заметим прекрасное. Мгновение воодушевления заставляет тело цвести, а затем — черви знают свою работу.
В третий раз за несколько недель виконт тащит юношу показывать ему Рим. И в третий раз он дает Максиму тот же черный плащ. Он набрасывает плащ Максиму на плечи, почти не глядя, словно сам сосредоточен на множестве других мелочей: старой карте, серебряном фруктовом ножике, пакете мандаринов, чтобы в машине стоял их аромат, две хрустящих булочки с мортаделлой.[82] Кажется, все это для Сангалло гораздо важнее черного плаща.
Этот плащ — особенная вещь: блестящий, как будто из клеенки. Материал кажется грубым и жестким, как армейский, но на самом деле очень легкий и совершенно не стесняет движений, так что забываешь, что он на тебе надет. Очень изящного покроя. Благодаря ватным накладкам плечи кажутся еще шире, а бедра уже, чем в действительности. От талии вниз идут широкие полы плаща, такие длинные, что даже Максиму они доходят до икр.
