— Надо было слушаться меня, — кричит она. — Говорила же: положи деньги в «Банко Амброзиано»! Тогда тебя бы хранили святые и все ангелы, и спал бы спокойно!
Священник кивает. Его это мало впечатлило, но, повидав за свою жизнь и более невероятные чудеса, он не исключает, что, возможно, я чего-нибудь достойное сотворю из этого материала.
— Давайте начнем с одного, а там посмотрим.
Он придвигает ко мне наброски.
— Выберите из этого что-то одно на свое усмотрение.
Пораженный полным отсутствием сопротивления со стороны иезуита, я собираю все бумаги в стопку. В этой стопке, кроме того, есть изображения толстых шлюх и набросок онанирующего Ромула, сосущего мать-волчицу.
— Но достопочтенный отец, — говорю я, когда уже с папкой под мышкой стою у двери. — Почему вы выбрали именно меня для этой работы? Я всю жизнь насмехался над Церковью. Показывал монашек с голыми сиськами. Священников ставил на роликовые коньки. Одевал их в нелепые одеяния и выставлял на подиуме как моделей. Всю жизнь я только и делал, что грешил, и, кроме того, я ни во что не верю.
— Вы всегда утверждали, что сны вам кажутся реальнее фактов.
Я не отрицаю.
— Наша просьба исходит от Его Святейшества лично, — объясняет священник. — Как нам убедить людей в существовании Бога, если они больше не узнают истину в невероятном? Снапораз, вы — наша последняя надежда. Фантазия — единственная эрогенная зона, которую вера приветствует.
Заметив Джанни, Гала кричит. Но его, похоже, это только позабавило. Когда она вошла в комнату в Париоли, он просто сидел в кресле в углу, но она его не увидела из-за темного пятнышка перед глазами. Он молчал. Гала никого не ожидала, поэтому закрыла дверь, разделась и пошла в душ, так и не заметив его.
Она старается унять дрожь, наблюдая сквозь запотевшее окошко, как он подходит к ванной комнате. Всего два удара, но такие сильные, что Гала теряет равновесие и ударяется затылком о плитки. Джанни знает, как ударить женщину, чтобы не осталось синяков, портящих ее товарный вид.
— Сицилия устала ждать.
Он смотрит на нее сверху вниз, выключает кран с горячей водой и уходит, словно потерял к ней всякий интерес.
Вскоре после этого приходит Джеппи. Она находит Галу на полу, вздрагивающую под холодным душем. Она закрывает кран, заворачивает Галу в полотенце и вытирает насухо.
— Прости меня, — бормочет она. — Мне так жаль.
Я чувствую, что Гала в смятении, но не хочет в этом признаться.
— Что же все-таки случилось, моя Галинелла? — спрашиваю я ее несколько раз за вечер, потому что она выглядит рассеянной и натянуто улыбается.
После ужина я заманиваю ее в «Палаццо-дель-Фреддо»[242] и заказываю огромный как башня банановый десерт с шариками фруктового мороженого всевозможных сортов. Итальянское мороженое в виде утешения еще ни разу не подвело, и точно, как только Гала доходит до мандаринового шарика, она зажмуривается от удовольствия, а когда открывает глаза, взгляд ее снова стал волевым.
— Так больше не может продолжаться, — говорит она.
Я думаю, что она говорит о нашей с ней любви, и чувствую, как у меня внутри все оборвалось. Очевидно настал момент — которого я с каждым днем боюсь больше смерти — того единственного кадра, когда последняя любовь машет мне рукой и с простым «Чао!» исчезает с экрана. Будучи не в состоянии сказать что бы то ни было, я не решаюсь на нее взглянуть. Поэтому набрасываюсь на мороженое, но почему-то шарики все время скатываются с длинной серебряной ложки прежде, чем я успеваю донести их до рта.
Тогда, наконец, слава богу, она продолжает:
— Я вынуждена уехать из Париоли. Ничего другого не остается. Как можно быстрее, только не спрашивай почему.
Квартирка не больше монастырской кельи. Она расположена в церкви, между трансептом и крышей над алтарем. Трехуровневая планировка комнат, винтообразно, вокруг двух опор: на одном этаже» кровать, на другом — письменный стол, а между ними уголок, где простой стул и столик с телефоном. К счастью, есть еще крошечная терраса, с одной стороны которой — большой витраж над Святая Святых с изображением Мадонны с младенцем. Терраса выходит на тихий внутренний дворик с маленьким фонтанчиком и высокие окна костюмерных «Театро Аргентина».[243]
В этот жаркий вечер окна театра открыты. Перед зеркалами сидят несколько балерин и, освещенные электрическим светом, собирают свои длинные волосы в узелок.
Священник, демонстрирующий мне апартаменты, тем временем с подозрением изучает кардинальскую печать на моем рекомендательном письме. Пути Ватикана — неисповедимы. Величайшие чудеса Церкви происходят сейчас с теми, кто знает нужных людей. Его преосвященство — светский человек. Когда я ему объяснил ситуацию, он сразу же понял, насколько это важно, и дал мне этот адрес с улыбкой, подтверждающей широко известную тайну, что целибат в стенах Ватикана блюдется менее строго, чем за ними. Церквушка находится в центре древнего Марсова поля[244] и стоит на том месте, где раньше была Курия Помпея.[245] Одно из полузабытых святилищ, которые почти везде в Риме теряются на фоне проносящихся машин. Священник приходской церквушки меня узнал тут же и смотрит так, словно он относится к моему творчеству совсем не так легко, как его руководство. Тем не менее, он показывает мне церковь, как просит его преосвященство в своем послании. Когда же я предлагаю ему королевскую арендную плату за эту комнатушку и опускаю щедрый взнос в ящик с пожертвованиями на реставрацию исповедален, то вижу, как постепенно черты его лица смягчаются, словно он увидел перед собой интересную задачу: в нем загорается надежда еще раз обратить настоящего грешника на путь истинный. Он берет мои руки в свои, и еще прежде чем речь заходит о контракте, отдает ключ, со словами, что их конгрегация сочтет за большую честь видеть меня каждое воскресенье на утренней мессе.
В тот же вечер я возвращаюсь в церквушку, уже с Галой. Дверь в ее апартаменты находится посередине каменной винтовой лестницы. Потолок низкий. Гале приходится пригнуться, чтобы войти. Она не верит своим глазам, а я наслаждаюсь ее изумлением. Потом она бросается мне на шею и впервые с времен войны я занимаюсь любовью на голом полу, о чем мне еще очень долго будут напоминать мои колени и спина. Сразу после этого ее начинают обуревать сомнения: ведь ей не хочется, чтобы я подумал, что она платит любовью за мою помощь. В этот момент мне еще непонятно, с чего она так решила, и я не обращаю внимания на ее смятение.
Растерянная, она сидит на полу своего нового жилища и лихорадочно поправляет на себе одежду. Я уже привык к ее неожиданным перепадам настроения: обычно она действует под влиянием секундного импульса, а сделав что-то, сразу же так пугается, что забывает обо всем на свете. Тогда она может остановиться среди потока машин, схватиться за голову и застыть, представляя себе всевозможные последствия своего поступка, в то время как справа и слева будут проноситься автомобили, громко сигналя. Я пытаюсь оттащить ее в сторону, но она парализована ужасом.
В такие минуты она бросает все, чем занимается, порой буквально, потому что ее пальцы разжимаются, словно пытаясь оградить себя от неминуемой беды.
Словно ей грозит наказание или кто-то на нее нападает. Очаровательная беспомощность, которую я видел только у персонажей в мультфильмах, но не у живого существа. Это производит необыкновенное впечатление: и смешное, и трогательное. Есть такой взгляд, который комики называют double take:[246] когда до актера как бы медленно доходит то, что зрители уже давно видят. Но запоздалые колебания Галы совершенно искренни. Я узнаю их. Это такие же вечные сомнения, что одолевают и меня в минуты наслаждений. Только по мне их не заметишь, а Галин ужас настолько откровенен, что трудно сдержать смех, хочется лишь взять ее на руки и успокаивать, укачивая.
Как ей ни хочется скрыться из Париоли, лучше она останется там, чем примет от меня в подарок новое жилье. Я уверяю ее, что арендная плата — сущие пустяки, называю одну треть от действительной
