дела.
Он уже стоял радом со мной.
– Допрашивать пришла?
– Да. Веди его сюда. Можешь присутствовать.
Он не огорчился приказом. Напротив. Посмотрел на меня. И ухмылка прорезала его бороду. Стало быть, предположил, что пытки, запрещенные вчера, перенесены на сегодня.
«Митилену бы сюда, – подумала я. – Вот бы они, наконец, нашли общий язык».
Я уселась под навесом на бухте каната.
Вернулся Келей, подталкивая пленника. Несмотря на подобное обращение, никаких побоев на этом Аглиболе не было заметно.
– Развяжи ему руки.
– Ведь удрать попытается.
– Пусть пытается.
Келей достал нож, но веревку резать не стал, а ловко распутал сложный узел («Еще пригодится веревка-то», – сообщил он при этом) и нож демонстративно не убрал.
Аглибол брезгливо огляделся, посмотрел с отвращением на палубу (начисто отдраенную) и сел, не дожидаясь дозволения.
А я ничего другого и не ожидала.
– Ты его кормил? – обратилась я к Келею. И по выражению его лица поняла, что нет. – Слушай, я знаю, что ты умный, и, коли я велела его не резать, ты придумаешь взамен что-нибудь другое. Но не надо этого делать.
Келей фыркнул и распорядился, чтобы «этому уроду принесли пожрать».
Матрос принес плошку с тем, что осталось от вчерашнего пиршества, – не мякоть, конечно, но и не голые мослы.
Аглибол не выразил признаков голода и лишь презрительно покривился.
– Хочешь подкупить меня своими жалкими подачками?
– Вовсе нет. Просто мертвый – от ножа ли, от голода – ты мне бесполезен.
– Я тебе бесполезен в любом случае. Я тебе сказал и повторяю вновь – я тебе ничего не выдам.
– А я пока ни о чем тебя не спрашивала.
– Снова бабьи хитрости. Ты уверена, что сможешь меня обмануть. Потому что женщины не могут не обманывать и не лгать. Это в природе женщины, природе рабской и животной. Но лжет она так тупо, и нелепо, что обмануть никого не может. А потому в присутствии господина она должна молчать. Почему ты улыбаешься? Думаешь таким образом меня обольстить? Ошибаешься, с таким лицом и таким телом ты годишься только для рабов, вроде этого чернявого.
«Чернявым» он, вероятно, определил Келея. Это меня несколько удивило. Кормчий был волосом несколько потемнее, чем я, но вовсе не черным.
Сам же Келей отозвался следующим образом:
– Так же всегда говорят те, кому приходится довольствоваться рабынями. Потому что ни одна свободная не то что не попытается его никогда обольстить, но и не пойдет с ним по своей воле ни за какие подарки. А может, он из тех, кто предпочитает спать с мужчинами? Так на наших ему рассчитывать нечего. Они у нас разборчивые.
– Заткнись, раб!
– Мирина…
– Ничего. Дай ему поесть. А не то ослабеет, не дай, Богиня…
Аглибол, наконец, принялся за еду.
Не знаю, что его на это подтолкнуло. Но, несомненно, чтобы скрыть, как он проголодался, говорить он не перестал. Давясь, продолжал:
– Вот что происходит, когда рабыня забывает, кто ее господин, и перестает бояться. Ей надо напоминать об этом постоянно, потому что память у нее – у тебя – так же коротка, как ум. Плеть и раскаленное железо – вот единственный верный язык для разговора с ней. Если ты успела забыть, то вспомнить придется очень скоро. И нечего скалить зубы. Почему ты молчишь? Возразить нечего?
– Вот мужская непоследовательность – то «молчи», то «почему ты молчишь».
– Ты, кажется, подвергаешь сомнению мое мужество?
И тут меня прорвало. Как он сдерживал голод, так я сдерживала свою прирожденную смешливость. Но сейчас она взяла верх, и я расхохоталась. И, давясь, как он за едой, произнесла:
– Напротив, Аглибол из Атлат, я считаю тебя воплощением мужества…
– Не пытайся ко мне подольститься! – гордо произнес он.
Он принял это за лесть! Только великим усилием воли я заставила себя подавить новый приступ хохота. Нет, жаль, здесь не было Митилены – посмотреть на это представление. Или, скорее, хорошо, что ее здесь не было. Непривыкшая к Темискирской дисциплине, она способна была нарушить мой приказ и убить пленного. А это могло дать дурной пример.
