Помимо способности собирать вокруг себя впечатления, мысли и наблюдения,
архетипические символы обладают свойством, которое Юнг называет “нуминозностью”.
Нуминозность образов — это их способность вызывать живой эмоциональный отклик,
“пленять, впечатлять, озарять и вдохновлять”. Этим свойством обладают
божественные образы и предметы. Они задевают внутреннее ядро личности, подобно
тому, как бормашина задевает зубной нерв при сверлении зуба. Отсюда можно
сделать вывод, что человека неудержимо влечет к нуминозному, божественному, что
он постоянно ищет Бога, стремится к нему, хотя это его стремление не зависит от
его сознательной воли. Человек скорее жертва, чем творец нуминозного. Упадок
религии, отказ видеть в предметах и образах нечто священное и божественное,
приводит к обесцвечиванию мира культуры, который для современного человека
состоит, большей частью, из всякого рода информации, не несущей эмоциональной
нагрузки. Это опустошение культуры приводит еще и к социальному хаосу, так как
архетипы теперь уже не имеют общезначимой символической формы и могут
пробиваться наружу в прямых действиях отдельных шизоидных личностей, которые
становятся политическими лидерами и социально-значимыми фигурами.
С проблематикой символов связано понимание Юнгом художественного творчества.
Творчество Юнг, в отличие от Фрейда, понимает не как изживание индивидуального
невроза, детской психической травмы, а как поиск божества, к которому каждый
идет своим путем, в соответствии с характером своей самости. В то же время
самость формируется в непосредственной зависимости от содержания нуминозного
образа Мудрого старца, Младенца Христа, Богоматери, Святого Духа.
Многие художники и писатели, набредя в своих творческих поисках на какой-то
яркий нуминозный образ, были настолько им заворожены, что вся их последующая
жизнь проходила под знаком этого образа. Человек чувствовал себя пророком,
выразителем, глашатаем своего Бога.
Фридрих Ницше, натолкнувшись на образ мудрого старца Заратустры, стал говорить
его устами и мыслить его умом. Отождествив себя с Заратустрой, он впал в
умопомешательство. В юнговском мировидении архетипы наделены мощной силой,
превышающей многократно силы отдельного человека. Можно сказать, что не писатель
создает символический образ, а, наоборот, символ, если он схвачен душой,
прорастает в ней и создает писателя. “Не Гете создал Фауста, а Фауст создал
Гете”. Человек развивается из своего идеала. Нередко случается, что артист,
удачно сыграв роль какой-нибудь яркой харизматической личности, впоследствии уже
не может полностью избавиться от ее черт в житейском обиходе. Нуминозность —
заразительна и потому опасна.
Поднимаясь к свету сознания, архетипы становятся все более оживленными,
эмоциональными. Символические образы содержат в себе оценочный элемент. В своих
художественных героях автор развивает и акцентирует либо божественное, либо
дьявольское начало. Однако, как правило, символический образ не может быть
однозначно оценен.
Наиболее известные образы мировой литературы — Дон Жуан, Дон Кихот, Фауст,
Гамлет; но можно ли определенно про них сказать, что они — добры, справедливы,
прекрасны? По-видимому, любой глубокий образ амбивалентен. Один и тот же
архетип, воплощаясь в конкретном символическом образе, раскрывает себя в добре и
зле, прекрасном и безобразном. Попытки создать исключительно положительный
художественный образ обычно неубедительны. С течением времени художественные
герои утрачивают свои идеальные черты и воспринимаются новым поколением уже как
рупоры прошедшей эпохи.
Символы — вездесущи. Они, по существу, вытеснили из человеческого обихода прямые
инстинктивные побуждения. Невозможно съесть кусок хлеба, притронуться рукой к
телу другого человека, удовлетворить сексуальное или другое естественное
влечение, не вводя эти физические акты в сплетение каких-то символических
цепочек. Сексуальные мотивы наделены множеством символических значений и их
разнообразие вполне зримо выступает в сексуальных перверзиях, когда влечение
сдвигается с молодого человека противоположного пола на человека своего пола,
старика, ребенка, животное, мертвеца, какую-либо вещь или акт садистского или
мазохисткого характера. Именно в силу многообразия сексуальной символики, но
никак не в силу важности биологической функции воспроизводства рода,
сексуальность столь широко используется в искусстве.
Самый важный с точки зрения Фрейда миф, раскрывающий якобы огромную силу
сексуальности и ее первичный смысл — миф об Эдипе — наилучшим образом это
подтверждает. Ведь Эдип не хотел вступать в связь с матерью и убивать отца. Все
было сделано для того, чтобы этого не случилось. В убийстве отца и сожительстве
с матерью проявляется не сила сексуальности, а символически выражается сила рока
и слабость человека. Логично, что Эдип ослепляет себя, убедившись, что
нормальными человеческими глазами невозможно увидеть “норму бытия”.
Символические образы — амбивалентны, то есть, не добры и не злы, не прекрасны и
не безобразны. Они таят в себе зародыш полярных начал, как и явления природы.
Ураган разрушает и очищает, смерть есть гибель существующего, но она открывает
простор новой жизни и т. п. Подобно явлениям природы амбивалентны образы мировой
литературы. Их смысловое ядро столь богато и сложно, что каждое время оценивает
их по-своему и по-своему конструирует.
Возьмем для примера образ Дон Жуана, который пытались анализировать многие
критики, писатели и философы. Чем привлекает к себе внимание этот, по словам
русского критика Ал. Веселовского, “гениальный гуляка”, “гроза порядочных
семейств”? Почему на него обращено не меньше восхищенных взоров, чем на всех
благодетелей и героев рода человеческого? В древней испанской легенде Дон Жуан —
верующий католик, осознающий свою греховность, но откладывающий покаяние. У
Мольера он — комедийный обманщик. У А. Мюссе — искатель идеала красоты. У А. К.
Толстого — социальный критик и чуть ли не мученик идеи. Байроновский Дон Жуан —
естественный человек, простодушный Кандид. Он способен не только любить, но и
хранить верность. При этом он чаще выступает в роли соблазняемого, чем
соблазнителя. Пушкинский Дон Жуан на горьком опыте познал, сколь уязвимым любовь
делает человека, как трудно найти истинную любовь и как легко ее “прошутить”.
Ни личный опыт, ни опыт сословия или эпохи не может сформировать столь богатого
ядра характера, которым обладают Дон Жуан и другие вечные образы. В образах
искусства человек ищет свою самость и различными путями приближается к Богу. В
них он осмысляет эпоху, самого себя, находит связь между культурой и природой.
Символы поддерживают равновесие между миром личности и социальным миром.
Интересен в этом смысле образ шута, часто встречающийся в драматургии и любимый
публикой. Шут всех увлекает и привлекает, но мало кто сам хочет быть шутом. Шуту
все дозволено, даже неприличное. Он — сверхчеловек и недочеловек одновременно,
божественное и животное существо. Шут сам себя не понимает, ведет себя нелепо.
Разум ему не господин, хотя иногда у шута бывают всплески гениальности. То, что
у других людей скрыто и оформлено культурой — бессознательное — у шута выступает
бесстыдно и открыто, что, однако, не свидетельствует о слабости и ущербности.
Элементы шутовства нередко присутствуют в облике великих личностей. Сократ, Иван
Грозный, Сталин — могут служить тому примером. Шутовство восхищает, напоминая о
