что сразу сделало ее гораздо более уязвимой. Улучшив момент, Дулинский с силой ударил правым коленом в незащищенную грудь овчарки, тем самым отбросив ее назад, а затем, не давая ей прийти в себя от удара, два раза с силой двинул ее ногой в шею, вынудив отойти на безопасное расстояние.
Офицеры, издали наблюдавшие за поединком, с досадой переглянулись.
Немецкий пес, встретив подобное сопротивление со стороны жертвы, не отступил, но решил изменить тактику. Глухо рыча, он попытался зайти Адаму за спину, но тот снова был начеку. Узник неотрывно следил за траекторией движения пса, проворно поворачивался и все время оставался лицом к своему врагу. Овчарка пошла кругами, выжидая удобный момент. Время от времени она делала ложные попытки броситься на Адама, каждый раз вынуждая его реагировать и тратить свои силы впустую. Во время одной из таких коротких атак Адам неверно оценил угол движения пса, замешкался и на долю секунды оставил открытым для нападения левый бок. Этого оказалось достаточно. Обученный не на задержание, а на уничтожение пес тут же воспользовался моментом и одним коротким точным рывком с силой сомкнул челюсти на внутренней поверхности бедра заключенного. Уже в следующее мгновение пес, крепко удерживая свой захват и тряся мордой из стороны в сторону, трепал ногу жертвы, нанося глубокие и опасные повреждения тканям. Адам закричал. Подмяв под себя животное, он придавил его к земле левым коленом, а левым локтем изо всех сил нажал на загривок. Пес разжал челюсти и, упираясь лапами в гравий, стал пятиться, пытаясь освободиться. Адам, с ненавистью рыча, придавил пса к земле сильнее. Захватив животное за шею левой рукой, он навалился на него всем телом и прижал руку к себе еще крепче, усиливая давление плеча на загривок собаки. В нескольких сантиметрах от него в бешенстве смыкались и размыкались челюсти пса, и Адам чувствовал на своем лице слюну, которая летела во все стороны из пасти разъяренного животного. Продолжать атаку пес в таком положении не мог, а потому упорно стремился освободиться. Он угрожающе рычал, скреб сильными лапами гравий и тянул Дулинского за собой. Адам же, упираясь ногами в дорожку, делал отчаянные попытки удержать собаку и все с большей и большей силой сжимал замок.
В какой-то момент заключенный снова замешкался, и псу удалось схватить его за правое запястье. От болевого шока Адам ненадолго потерял способность действовать. Но, уже через мгновение придя в себя, он превозмог боль, повернул руку, сжал кисть в кулак и принялся заталкивать ее псу все глубже и глубже в глотку. Челюсти овчарки судорожно перехватывали руку заключенного чуть ниже локтя, раздирая кожу и сухожилия, но Адам, сжав зубы и не обращая на боль внимания, толкал свой кулак вперед, продвигая его в горло собаки все дальше. И вот пес, лишенный возможности дышать, захрипел и обмяк, его челюсти все еще продолжали перехватывать предплечье узника, но, с каждым разом — слабее. Хрипя и задыхаясь, животное смотрело на человека глазами, полными злобы, и не могло понять, как получилось, что ее цель из беззащитной жертвы вдруг неожиданно превратилась в опасного хищника.
В эту секунду Адам забыл обо всем. Забыл о голоде, преследовавшем его вот уже более полугода; забыл об унижениях, которым подвергался ежедневно, выходя из барака утром и возвращаясь в него перед самым отбоем; забыл о капо, изо дня в день срывавших свою злобу на нем и его товарищах; забыл о кнутах и наказаниях, к которым уже стал привыкать и которых давно перестал бояться. Он забыл о Родине, которую у него отняли. Забыл о поставленных в другую колонну отце и матери, которых никогда не сможет даже похоронить. Забыл о том, что его под каким-то совершенно непонятным предлогом вдруг превратили из человека в животное, грязное, никому не нужное беспомощное животное, над которым можно теперь безнаказанно издеваться, и которое остается живым лишь до той поры, пока силы позволяют ему делать что-то полезное для немецкого Рейха. Убивая ноябрьской ночью натравленного на него пса, заключенный номер тридцать шесть двести семьдесят семь сосредоточился лишь на том, чтобы остаться в живых, и вложил в это вынужденное убийство все свое презрение, всю свою безмерную, абсолютную ненависть, которую испытывал к этим с иголочки одетым, подтянутым, совсем еще молодым людям, беззаботно стоявшим сейчас на другом конце освещенной дорожки, наблюдавшим за ним днем и ночью со сторожевых вышек, разъезжавшим по лагерю на блестящих служебных автомобилях и убивавших его соседей по бараку без всяких на то причин.
Пес, шумно выдохнув, коротко проскулил, несколько раз дернулся в предсмертной агонии, тяжело завалился на бок и прекратил двигаться. Адам с трудом вытащил окровавленную руку из его пасти и откатился в сторону, жадно глотая ртом воздух.
Офицеры СС, раскрыв от удивления рты, снова молча переглянулись. Альфред Браун, взведя курок парабеллума, быстро направился к месту схватки. Остальные поспешно двинулись вслед за ним.
Браун подошел к неподвижной собаке, вздохнул с нескрываемой горечью, осторожно прикрыл ей глаза и в последний раз потрепал за мощный загривок. Плохо скрывая ярость, он перевел взгляд на Адама, лежавшего в луже крови, поднялся и направил на него пистолет.
— На колени! — тяжело дыша, скомандовал Браун. Увидев, что заключенный не шевельнулся, он подошел ближе и сильно ударил его ногой. — Подняться на колени, я сказал!
Двое офицеров подхватили узника под руки, поставили на колени. Один из них аккуратно наклонил и зафиксировал голову Адама в таком положении, чтобы Брауну было удобно выстрелить ему прямо в затылок.
— Одну минуту, Альфред, — внимательно глядя на заключенного, остановил унтерштурмфюрера Отто Шнайдер. — Зачем тратить патрон и помогать ему умереть быстрее? Он все равно уже не жилец.
— Вы уверены? — спросил Браун у лагерного врача, немного засомневавшись.
— Абсолютно, Альфред, — ответил с улыбкой Шнайдер. — Это же моя специализация. Раз с ним дрался доблестный Блиц, пусть выйдет так, что Блиц его и убил. Это ведь справедливо.
Офицеры отпустили Адама. Обессиленный, он тяжело рухнул на землю. Браун дрожавшими руками прикурил сигарету, с ненавистью плюнул на заключенного и отошел в сторону. Он поднял глаза вверх и смотрел на звездное небо, пытаясь, наконец, успокоиться.
Отто Шнайдер присел рядом с узником и удовлетворенно посмотрел на огромную лужу крови, растекавшуюся под ним.
— Еврей? Польша? — обратился он к заключенному на ломаном польском.
Дулинский кивнул.
— Кто-нибудь знает польский? — спросил он у офицеров.
— Я понимаю и говорю немного, — отозвался один из них.
— Хорошо, если вас не затруднит, переведите ему, что сможете.
Шнайдер вытащил красивый портсигар, неторопливым жестом достал из него сигарету и с наслаждением закурил.
