Россия и ислам. Том 3

давнюю колыбель, но даже выступил против «официального проекта» сооружения памятника Улугбеку. В лице его, полагает Бартольд, «случайно соединились деспот и ученый», и, более того, «жизнь бесконечно далеко ушла от средних веков, и прославлять памятниками средневековый восточный деспотизм и средневековую науку едва ли есть основание…»²²².

Мне, однако, представляется, что дело тут не только и не столько в Улугбеке, сколько в серьезных опасениях Бартольда по поводу растущей активности, и, главное, все менее и менее склонных к беспринципным политическим и идейным компромиссам с русской властью и сервилистским уступкам по отношению к ней же представителей российского и зарубежного пантюркизма (или того, что ошибочно нередко таковым именовали).

В предреволюционные годы татарская пресса обвинила Бартольда в нападках на тюрок; он, судя по всему, был этим так озабочен, что послал (20.V.1915) в редакцию выходившей в Оренбурге татарской газеты «Вакт» во всех отношениях примечательное письмо.

Вначале Бартольд отмечает, что исконные жители Туркестана – это иранцы, а отуречивание края началось лишь с VI в. Но, спешит он успокоить татарских журналистов, все это в прошлом, тогда как «будущее принадлежит тюркам»²²³. Вся история Туркестана – пример постепенного отуречивания. Процесс этот не только не остановился в результате вхождения Туркестана в состав России, но, наоборот, продолжал быстро усиливаться. За последние 50 лет господства России успехи тюркского языка стали более разительными, чем даже за 350 лет господства узбеков. Письмо заканчивается словами: «Никогда и нигде не исходили от меня «грубые слова» о тюркской национальности; пусть они не приписываются мне. Для меня это очень важно»²²⁴.

Но спустя пять лет, в 1919 г. – когда в русской среде еще силен был стимулированный Первой мировой войной антитурецкий синдром – «грубые слова» о тюрках, в частности об османских турках, Бартольд все- таки написал (хотя и не опубликовал).

В архиве хранится «черновик работы о восточных империях», где дается характеристика турецкого национализма как «стремления к тенденциозному возвеличению заслуг турецкого народа в прошлом и к установлению в настоящем на всем протяжении империи (Османской. – М.Б.), независимо от традиции и состава населения, господства турецкого государственного языка, как в правительственных учреждениях, так и в школе. Турецкий национализм, не оправдываемый ни талантом, ни культурным уровнем турецкого народа по сравнению с остальным населением турецкой империи, несомненно, содействовал полному крушению идеи турецкого национализма, которое, вероятно, будет одним из прочных результатов мировой войны 1914– 1918 гг.»²²⁵.

Бартольду этот крах османской разновидности «пантюркизма» по душе. Но поскольку он сам же предсказывал, что будущее Туркестана – за тюрками, постольку он продолжает с тревогой следить за подъемом тамошнего мусульманско-тюрского национализма в этом, уже ставшим советским, крае.

В «Отчете о командировке в Туркестан (август – декабрь 1920 г.)» впервые в «ИРАН» (Известия Российской академии наук. VI. T. XV. 1921. С. 188–219) Бартольд негодует²²⁶ по поводу ведшейся тогда в советском Туркестане политики «мусульманизации», которая

– затрудняет не только «научно-исследовательскую деятельность, возможную в настоящее время только на русском языке, – ибо избрала курс «исключительного покровительства языку и литературе туземцев… в вопросе о языке правящие сферы подчинились влиянию турецкого, или, по местной терминологии, «тюркского национализма» (который Бартольд, как помним, всего более не жаловал. – М.Б.),

но и

– протежируя лишь киргизам, узбекам и туркменам (т. е. тюркской группе. – М.Б.), не признает «таким образом, национально-культурные права за действительными аборигенами Туркестана, иранцами- таджиками»²²⁷.

Не скрывая своих враждебных чувств по отношению к возглавлявшим тогда Туркестанскую советскую республику «тюркским националистам»²²⁸, Бартольд продолжает, – и на сей раз всего более обеспокоенный судьбами русского населения в этом бурлящем крае: «…не ограждены никакими юридическими нормами права русского языка, положение которого в Туркестане теперь будет основываться исключительно на его фактическом значении как органа распространения среди туземцев европейской культуры. Пишущий эти строки нисколько не сомневается в том, что русская культура и без покровительства официальных сфер (не-и даже антирусских. – М.Б.) останется объединяющим началом для всех образовавшихся на пространстве России автономных республик». И потому-то Бартольд и предостерегает – и не только научную общественность, но и центральную власть – о том, что «одностороннее покровительство местному национализму может задержать, хотя бы временно, культурное строительство»²²⁹. Этот же термин – «культурное строительство» (в многонациональной российской – пусть даже и ставшей марксистско-советской – империи) – Бартольд всегда, интерпретировал с позиций человека, никогда не сомневающегося в тотальном первенстве «передовой европейской (=«русской») цивилизации».

Бартольд с необычным для него пафосом восхваляет последствия «присоединения (Sic! – М.Б.)» Средней Азии к России, акцентируя, разумеется, в первую очередь тот факт, что «города получили еще большее значение вследствие общих культурных успехов края под русским владычеством, особенно вследствие развития хлопководства и шелководства»²³⁰; он не сомневается в том, что «для населения областей, вошедших в состав России, знание русского языка и русской научной литературы» должно стать «необходимым условием для изучения своего родного края и его прошлого»²³¹ и т. д.

Бартольд, наконец, уверял, что Россия – объективно, во всяком случае, – благоприятствовала экспансии ислама.

«Окончательная победа мусульманской культуры, – пишет он, – произошла на севере только при русском владычестве, а в Передней Азии – при образовании больших государств: Турции и Персии.

При русском владычестве мусульманство выиграло благодаря улучшению путей сообщения и расширению торговых сношений. Известно, что русское государство вовсе не было расположено покровительствовать исламу, наоборот, при завоевании оно даже совершало гонения на ислам, за исключением второй половины XVIII в., когда оно придерживалось иной политики; несмотря на это, ислам распространялся вместе с движением русских.

В областях, расположенных на юге России, где ислам был, но имел преимущественно номинальное значение и на быт народа не оказывал почти никакого влияния, теперь, вместе с русским владычеством, появляются мусульманские проповедники и, таким образом, мусульманская культура распространяется не только с юга, как это было первоначально, но и с севера»²³².

Важно в этой же связи напомнить еще об одной работе Бартольда – «Отзыв о трудах Н.Я. Марра по исследованию древностей Ани» (в ЗВО РАО. T. XXIII. 1916. С. 373–411). В ней приведены слова из речи графа А.С. Уварова²³³ на IV Археологическом съезде (в Казани 31.VIII.1897.): «…в старину Восток влиял на древнюю Русь, а теперь Россия распространяет просвещенное влияние на дальние страны Востока». Бартольд без обиняков комментирует: «Слова графа А.С. Уварова о просветительном движении России на Восток подтвердились»²³⁴.

Еще более весом для Бартольда авторитет Розена и его рассуждения о роли России на Востоке.

В некрологе «Барон Розен и русский провинциальный ориентализм» (ЗВО РАО, XVIII, 1909) Бартольд приводит слова какого-то другого автора о Розене как «патриоте-националисте, но не в смысле требования преимуществ для русского народа и угнетения других национальностей». По мнению же самого Бартольда, Розен «понимал, что как положение России среди культурных стран, так и первенство русского народа в созданной им империи может быть обеспечено только при условии осуществления представителями этого народа культурных задач, определяемых географическим положением России и составом ее населения»²³⁵.