Россия и ислам. Том 3

37 См. подробно: Batunsky М. Russian Missionary Literature on Islam. P. 258– 259.

38 А это, в частности, обедняло и перспективы рассмотрения каждого из них как «настоящей системы», не только как об агрегатной по характеру и многоэлементной, но и, главное, такой, где целое принципиально несводимо к образующим его взаимосвязанным частям и элементам, в том числе таких, как «расовые (национальные) особенности».

39 К тому же, как вспоминал в послереволюционные годы крупный тюрколог В.А. Гордлевский, «условия востоковедной работы в Москве постоянно были неблагоприятны. Были блестящие (и гениальные) представители востоковедения, но отсутствовала научная преемственность уже потому, что востоковедная школа (имеется в виду Лазаревский институт восточных языков. – М.Б.)  – рассадник московского востоковедения – носила прикладной характер» [Цит. по: Данциг Б.М. Изучение Ближнего Востока в России (XIX – начало XX в.). М., 1968. С. 189]. Институт, в частности, готовил и дипломатов, притом, как правило, весьма квалифицированных (см., например: Маньковская Г.Л. Дипломат Щербина //Вопросы истории. 1985. № 7. С. 183–186). Пользуясь случаем, вновь подчеркну, что русская ориенталистика – да и другие сферы русской науки – напрасно гордились своей демонстративной «приземленностью», своей неприязнью к «туманным спекуляциям», «отвлеченностям от конкретных прагматических задач» и т. п. Так, один из виднейших индологов, И.П. Минаев, ликующе заявлял: «У нас на Руси изучение Востока никогда не имело и не могло иметь отвлеченного характера. Мы слишком близки к Востоку для того, чтобы интересоваться им не только отвлеченно. Интересы России всегда были тесно связаны с Востоком, а потому востоковедение у нас не могло не находить себе практического приложения. Словом, как и в старину, так еще более теперь (написано в 1894 г. – М.Б.) Восток для русского ученого не может быть мертвым, исключительно книжным объектом научной пытливости» (Минаев И.П. Об изучении Индии в русских университетах // Годичный акт С.-Петербургского университета.

8 февраля 1894. СПб., 1894. С. 89). Еще раз напомню, что вследствие этой предельной прагматизации – и, соответственно, упадка удельного веса абстрактного мышления – резко стеснялись возможности создания такой самой развитой формы организации научно-востоковедческого знания, как Высокая теория. Ведь в конце концов «процесс развития науки» – это не столько получение новых фактов, сколько создание новых перспектив понимания уже известных данных. А такие перспективы появляются лишь тогда, когда начинает доминировать тяга к гипотетико-дедуктивным моделям, предусматривающим сравнительно четкую дифференциацию и относительное обособление друг от друга теоретического и эмпирического знания, когда возникают абстрактные объекты – логические реконструкции действительности (скажем, типа «идеальный ислам» и «реальный ислам») и между ними зарождаются внутритеоретические связи; когда есть, наконец, право говорить о существовании теорий, обладающих ясно выраженной предсказательной силой, об открытии закономерностей, справедливых для всего мусуль-майского мира. В российской же исламистике воспринятые ею – и то далеко не полностью – классические концепции не обособились от эмпирического материала. По сути дела, они зачастую непосредственно вытекали из него, и главная функция их была связана с объяснением определенного набора исламоведческих фактов. Одной из наиболее важных черт таких познавательных конструкций является то, что они ориентированы лишь на поиск довольно небольшого ряда «универсальных принципов», на более или менее последовательное сопоставление его с фрагментами эмпирии. Эти конструкции в состоянии принимать произвольную форму, становиться открытыми, незамкнутыми системами – могущими, следовательно, двигаться в любом направлении, довольно успешно осуществлять, но только на «микроуровне», объяснительную функцию, но вовсе не функцию предсказательную. Проблематика в их рамках задается и решается эмпирически, поскольку здесь чисто теоретическое начало еще не выделилось в автономно-действующую сферу «абстрактных объектов»

40 Вот, к примеру, нагрузка Крымкого за один только 1901 год: чтение курсов по арабской филологии, арабской поэзии и арабской философии в Лазаревском институте; работа над изданием своих литографированных лекций по истории Ирана, истории ислама, арабской историографии и семитским языкам, подготовка полного курса арабской словесности (потому что, по его словам, «нет никаких учебных пособий, а есть лишь материалы на западных языках»); подготовка перевода несколько устаревшей к тому времени книги Дози об исламе; редакция (и даже корректирование!) переводов статей Т. Нёльдеке и Э. Ренана о семитских языках и народах; рецензирование рукописи Н.И. Ашмарина «Очерк татарской литературы».

Кроме того, Крымский был секретарем Восточной комиссии Московского археологического общества, помогал студентам готовить их исследования, читал лекции, принимал экзамены, писал рецензии на книги и статьи для энциклопедии Брокгауза и Ефрона, собирал для своих коллег и знакомых справки по восточной филологии и этимологии, одновременно читал и писал по славистике, сочинял стихи, подготовил сборник из своих ранее изданных стихов, переводил восточных поэтов, по просьбе Академии наук сделал разбор выдвинутого на получение Пушкинской премии труда И.М. Стешенко об украинском писателе И.Т. Котляревском и проч. и проч. (см.: Кузнецова Н.А. Востоковеды-лазаревцы на рубеже двух веков по их письмам//Формирование гуманистических традиций отечественного востоковедения. М., 1984. С. 139). Вот уж кого можно было бы избрать главным героем сочинения на тему в духе Макса Вебера «Wissenschaft als Beruf»! Иное дело – нужна ли была такая тематическая разбросанность (обычно горделиво именуемая историками науки «необычайным диапазоном интересов»), а также такое повышенное внимание к самым разным сюжетам из совершенно в общем-то разных сфер даже востоковедения (не говоря уже о стихотворчестве, о постоянных занятиях украинистикой, славистикой в целом и т. д. и т. п.) – в эпоху, когда все же от ученого требовалась плотная концентрированность усилий на одном преимущественно сплетении проблем (ни в коем случае не оставаясь при этом анекдотическим «узким специалистом»)? Как бы ни умиляться «уникальным трудолюбием Крымского» и прочими его профессиональными добродетелями, в общем и целом они – именно потому, что их было слишком много и почти каждая из них представала в «чрезмерно большой степени», – сослужили ему дурную службу: Крымский не вошел в пантеоны ни «великих», ни «выдающихся» исламоведов – как бы сильно ни сознавал он, насколько важно ученому «сказать что-то новое, свое, собственное» и чтобы это «свое» было «последним словом науки» (Цит. по: Гурницкий К.И. А.Е. Крымский. С. 34). Великолепный Культуртрегер, блестящий Популяризатор – вот, пожалуй, единственная достойная его высокая оценка.

41 В отличие от своего «духовного ученика» И.Ю. Крачковского (так называл себя сам Крачковский), Крымский не обладал внутренней душевной гармонией. Его терзали противоречия, он был раздражителен, уязвим, легко переходил в состояние экзальтации, переживал периоды меланхолии, трудно приспосабливался к новой обстановке. Он сам же говорит о себе: «К сожалению, у меня характер очень мнительный, пессимистический… если есть малейший повод к сомнению… то мои сомнения растут с каждым днем и прямо давят меня» – (Смшянская И.М. Предисловие // Крымский А.Е. Письма из Ливана (1896–1898). М., 1975. С. 20, 21), – качества, в конце концов несовместимые с идеальным обликом Гения, Подлинного Творца, Истинного Новатора.

42 Более того: с первых лет учебы в Московском университете Крымский попадает под надзор полиции за сотрудничество в украинских галицийских (т. е. по тогдашним официальным критериям, зловредно- зарубежных) изданиях и распространение запрещенной в Российской империи издаваемой во Львове украинской литературы (см.: Смшянская И.М. Предисловие. С. 21). О политических взглядах Крымского см. также: Дун А. Агафангел Крымский – писатель и ученый // Вопросы литературы. М., 1969. № 5; Бабышкин O.K. Агафангел Крымский. Литературный портрет. Киев., 1967 (на укр. яз.) и др. О некоторой популярности имени Крымского за рубежом см.: Кочубей Ю.Н. А.Е. Крымский в зарубежном востоковедении // Народы Азии и Африки. М., 1975. № 1.

43 Однако к началу революции 1905–1907 гг. Крымский, по его словам, уже отошел от украинского националистического движения и целиком «углубился в науку». В письме к известному историку и литературно-общественному деятелю, профессору Петербургского университета И.М. Гревсу (28.11.1912) он с горечью свидетельствует: «Мне после Вашего отъезда больно было и стыдно за свой эгоизм. Начиналась