значению. Одно из подтверждений сказанному – советская официальная идеология «доперестроечных» десятилетий.
58 Все это вовсе не противоречит тому, что в дореволюционной (а тем более в советской) России сам термин «расизм», как правило, не употреблялся, насколько мне известно, ни в каких, даже самых интеллектуально-оснащенных, дискуссиях и взаимообвинениях (заменяясь такими стандартно-серыми эвфемизмами, как «великодержавный шовинизм», «национальное чванство», «унижение национального достоинства» и т. п.). Такие феномены со всей очевидностью входят в категорию «неочевидных событий» (как назвал их американский историк Бернард Бейлин), то есть таких, которых современники совсем (или почти) не замечают (или – как в только что описанной мной ситуации – именуют другими терминами) событий, с которыми они, не дав им точной классификации, не боролись (или боролись не в полную силу) – даже если, сами того не сознавая, испытывали на себе их последствия. Эти же события не регистрировались в документах своей эпохи – во всяком случае, в категориях, отражающих их подлинную природу.
59 В общем и здесь перед нами «народная культура», которая, как метко заметил некогда М. Элиад, стоит «вне истории» (см. подробно: Popesси М. Eliade and Folklore // Kitagawa J.M. and Long C.H. (eds). Myths and Symbols. Studies in Honour of Mircea Eliade. Chicago – London, 1969. P. 84), не способна воспринимать без грубейших искажений и деформаций сложные системы теоретических конструкций и аргументаций, всегда склонна пренебречь пространственно-временными интервалами и специфичностями. В принципе ей, этой культуре, с ее понятийной скудностью, чужда ориентация на творчество, на Новизну как таковую – включая сюда первым делом и «новизну фантазий», «игру дивергентного мышления» и, значит, широкую конфессио– и культуртолерантность. История отношения русской, например, «народной культуры» к Чужаку (в частности и в особенности – к Азиату, Мусульманину, Татарину, Турку) говорит о том, что ригидный, тотально- конформистский, внутренний мир типичного ее носителя находил свое выражение преимущественно лишь в одной и той же комбинации шаблонов и стереотипов, в неизменном стремлении оперировать только «черно-белыми» альтернативами, признавая поэтому экстремальные, как правило, решения. Это все отлично умела использовать именно на массовое сознание ориентированная клерикально- шовинистическая примитивная нарративная историография ислама, с ее массивным синкретизмом, наглядностью, картинностью, визуальностью, прельщающими логической простотой, догматизмом и ксенофобией.
60 Об этом недавно как нельзя более своевременно напомнил Жан-Жак Ваарденбург, излагая свою методолого-эпистемологическую программу «Academic study of Islam in Central Asia» (Cm.: Waardenburg J. Western Studies of Islam in present-day Central Asia (USSR) // Utrecht Papers on Central Asia,
1987. P. 94).
61 Попробую изложить эту крайне важную деталь в терминах структурного анализа. В соответствии с воззрениями русской ментальности в понятии «мусульманский мир» все его составные интегрированы единой (“«антихристианской», «антирусской», «антиевропейской») целью (и вследствие чего в этом мире нет – и быть не может – парализующих ее, эту цель, идейных девиаций и их физических воплотителей). С позиций все той же ментальности это означало, что «мусульманский мир» – соединение, характеризующееся в конечном счете равноправными (в уже отмеченной телеологической заданности) элементами и их функциями. Эта равноправность проявляется в том, что такое соединение всегда может быть «свернуто», сведено к любой из образовавших его единиц (по моей терминологии – «миди» и «микроумм»). Иными словами, во всяком контексте, в котором возможно появление данного соединения, возможно и появление каждого из его членов в отдельности, и поэтому оно может быть заменено на любой из своих компонентов. Таким образом, «татарский ислам» столь же опасен для русско-православного бытия, как «сартский ислам», или – если он укрепится в номадской среде – «киргизский (казахский) ислам» (не говоря уже об «исламе турецком» или тем более панисламизме во всей его совокупной силе). Но точно таким же образом несут в себе угрозу и «архаичный ислам», и «ислам джадидский», и вообще исламы всех мыслимых и немыслимых пока по своим и генетическим корням и конечным плодам форм, содержаний и траекторий.
62 Упор на автономно-креативной роли Взаимодействия в контексте российской действительности конца XIX – начала XX вв. означал бы: подлинное значение имеют не Восток («отечественное мусульманство») и не Запад («русско-православная», или – у светских исламоведов – «европейская» культура) сами по себе и не их пассивное сосуществование на параллельных тропах эволюции, а только их конструктивная конфронтация. Лишь в ходе ее и могут быть обнаружены истинные ценности и каждого из них и их возможных блоков.
63 Batunsky М. Imperial Pragmatism, Liberalistic Culture Relativism and Assimilatively – christianizing Dogmatism in Colonial Central Asia: Parallels, Divergencies, Mergences//Utrecht Papers on Central Asia. Utrecht, 1987. P. 110.
64 Типа его утверждения, что после Петра Великого вплоть до Екатерины II «азиатское невежество обитало при дворе» (Пушкин А.С. Заметки по русской истории XVIII века // Собр. соч. в 6 томах. Т. 5. М., 1969. С. 269). В письме к М. Погодину (31.VIII.1829) Пушкин называет – с неодобрением, конечно, – Москву «азиатской».
65 См. например, фельетон «В Москве» (Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем. T. VII. М., 1949. С. 506). Главный выпад против и «настоящих» (а на самом деле – предельно окарикатуренных) азиатов и их русских эквивалентов – в «Рассказе неизвестного человека». Герой его обличает высокопоставленного чиновника: «Вы боитесь жизни, боитесь, как азиат, тот самый, который по целым дням сидит на перине и курит кальян. Да, вы много читаете и на вас ловко сидит европейский фрак, но все же с какою нежною, чисто азиатскою, ханскою заботливостью вы оберегаете себя от голода, холода, физического напряжения, – от боли и беспокойства, как рано ваша душа спряталась в халат (и у Достоевского и у Чехова, – да и вообще во всем, пожалуй, русском общественном мнении, – ставший символом «азиатчины» как в точном, так и в переносном смысле этого слова. – М.Б.), какого труса разыграли вы перед действительной жизнью и природой (опять-таки типичные с точки зрения русской культуры черты покорно смиряющегося перед бытием, озабоченного лишь сохранением тотального status quo «азиата». – М.Б.), с которой борется всякий здоровый и нормальный человек (т. е. «европеец». – М.Б.). (Там же. T. III. С. 224.) Характерным представителем «азиатчины» выступает, по стародавней русской традиции, все тот же «татарин». Так, в «Моей жизни» о либеральствующем «прогрессисте» докторе Благово говорится: «Культура культурой, а татарин все еще бродит в нем» (Там же. T. IV. С. 142).
66 См. также: Бердников Г. А.П. Чехов. Идейные и творческие искания. М., 1984. С. 305.
67 Цит. по: Войтоловский Л. Азия или Европа? Киев, 1922. С. 9.
68 Горький М. Статьи 1905–1916 годов. Пг., 1918. С. 184.
69 См. например: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 102.
70 Не любящий утруждать себя весомыми аргументами, такой нынешний реставратор евразийства (притом его довольно грубых вариантов), как Лев Гумилев, пытается доказать, что «если русские бояре и думные дьяки XVI–XVII веков были лишены предвзятостей (по отношению к тюркам. – М.Б.), благодаря чему использовали татаро-башкирскую и калмыцкую конницу против Польши и Швеции, то в устах просвещенных дворян XIX века слово «татарщина» (“«азиатчина» и т. п. – М.Б.) стало синонимом дикости и произвола» (Гумилев Л.Н. Апокрифический диалог // Нева. Л., 1988. № 4. С. 201). Между тем татаро (= азиато) фобия была для русской культуры тенденцией имманентной, и шла она с очень и очень далеких времен (см. подробно: Batunsky М. Islam and Russian Medieval Culture//Die Welt des Islams. Leiden. В. XXVI, 1986. S. 5-11), будучи достоянием не только политических и культурных элит, но и широчайших масс, что, разумеется, в самых впечатляющих масштабах и красках отразилось и в фольклоре (см. подробно: Батунский М. Ислам и русская культура XVIII века. Опыт историко- эпистемологического исследования//Cahiers du Monde russe et sovietique. XXVII (I). P., 1986. P. 56–57, 65). И