водится именно там. В жаркое лето мелеют ручьи и вода уходит под камни, а он остаётся жить в небольших ямках, спокойно ожидая осенних дождей, чтобы можно было скатиться на зимовку в большую реку.
По пути отмечал уловистые места ниже частых, перекатов, еле сдерживая себя попытать счастья, закинуть удочку.
Долина распахнулась широкой марью, ручей разлился по ней тёмными ямами, обросшими по краям частыми кустиками карликовой берёзки и голубики. Километра через три рыбак уже не смог сдержаться, набил пустой спичечный коробок пойманными бабочками.
Одну насадил на крючок, коротко оборвав крылышки, чтобы рыба не стягивала за них насадку. Осторожно подкрался к перекату и забросил. Вода подхватила плывущую бабочку, и та замелькала на мелкой ряби течения. Но вот, резкий всплеск, и наживка исчезла в воронке.
Секунду помедлив, он сделал резкую подсечку и с первого раза не смог вытащить рыбину из глубины. Удилище согнулось зазвенела леска, и нехотя, бешено вращая хвостом, показался желтопузый, черноспинный красавец, с радужным плавником на спине.
Трясущимися руками, Семён снял его с крючка, обновил насадку и опять забросил. Бабочка ещё не успела упасть на воду, как стремительно вылетел на всю свою длину в воздух большущий хариус и жёстко рванул леску. Затрепыхался в рюкзаке вместе с первым, а удилище уже гнулось от нового рывка.
В такие минуты забывается всё на свете, все заботы и горести, остаётся только радость борьбы с рыбой, неуёмный рыбачий азарт.
Дрожала в Семёне каждая жилочка, наспех вытирал он слизистые руки об одежду, и жадное желание ещё и ещё испытать поклёвку туманило голову. Семён увлёкся рыбалкой и опомнился только в полдень.
Тяжёлый рюкзак промочил рубашку. На биваке, пригревшись на солнышке, безмятежно спал старик. Ковалёв в целлофановом мешочке засолил хариуса и сварил щербу. Разбудил Фомича.
— Вставай, мне к вечерней связи надо успеть. Дед с трудом раскачался, с сожалением поглядел на пустые бутылки и сонно похлебал наваристую щербу, сладко покряхтывая, жмуря от наслаждения глаза.
— Когда мы тут решились зимовать, успели заездком перехватить рыбу, мешка два наловили. Думали, надолго хватит. Один мешок додумались унесть в избу, а другой к дереву прислонили. Медведь его в один присест за ночь умял. Вот пропасть! Куда в нево и поместилась вся рыба.
— Догадливый зверь, — улыбнулся Семён, очищая подсолившегося хариуса, — у меня сеть загубил, увидел с берега трёх ленков, вытащил за шнур на берег и выгрыз вместе с делью.
— Хитрей ево нету в тайге. С бабами особливо любит шутковать. Дождется, когда они вёдра брусники наберут, покажется и рявкнет для страху… Они вёдра побросают и дёру! Съест всё подчистую, не надо трудиться, собирать. Готовую веселей жрать. Эко?
Фомич собрал посуду в рюкзак и пнул ногой бутылку.
— Эту штукенцию сам неси. К золотью боле не коснусь. Пойдём, покажу шурф нашенский. Завалился он, можно было и внутрь слазить. Рассечки по струе на тридцать сажен в обе стороны идут.
Устье шурфа обложено диким плитняком. Подъёмный ворот рассыпался трухой, выпала и обвалилась крепь.
— Вот там стояла проходнушка, здеся пустой отвал был, гляди, какую гору наворотили, а сюда высыпали из бадьи пески. А вот и те камушки, которые мы таскали к забою, голыши из ручья. До сих пор чёрные, никакие дожди не сумели за полвека гарь отмыть.
Вот сам стою и не верю. Неужто правда это было? Помню, очнулся у эвенков — костёр горит посреди чума, вокруг голые тени бегают, щебечут по-непонятному. Решил, что в ад попал, очереди дожидаюсь, счас на сковороде будут жарить за грехи. Вот страх испытал, боле такова и не было в жизни!
Да тут ишшо подходит один ко мне и на ноже кусок мяса суёт к губам. Ем и думаю. Ишь, сначала откармливают, чтоб пожирней был, не пригорал на сковородке. Сознал, что грешить случаем на земле оставлен только тогда, как увидал ихнюю молодую бабу; инородка, а красы писаной.
Почти за год первый раз бабу увидал. Одной ногой в могиле стою, а глаза таращу на неё, как будто милей и не приходилось встречать. В умишке-то мысли не мертвецкие всплыли. Эта девка меня и подняла.
Ноги и руки помороженные отходила медвежьим салом, самого им поила до икоты, первые дни спала рядом, грела своим теплом. Да ить таким макаром мертвого можно воскресить! Потом вывезли на оленьей упряжке.
По льду реки катили на нартах. Она меня сговаривала остаться, прикипела, видать. Ехали по льду реки, и такая радость мое нутро жгла! За то, что живой, такая радость, ничем не описать!
Всю дорогу клялся, что нога моя не ступит боле в тайгу, что уеду в родную деревню к мамане, что детям закажу пути в эти края…
А до весны победовал на прииске и опять попёрся ноги бить, пристал к другой артельке. Про бутылочку я, конешно, помнил, нос вверх драл, считал себя богачом. Держал про запас, мол, на старость сгодится. А пока руки-ноги есть, к чему бы не попытать счастья?
Да захворал. Еле из лесу выбрался, до самой войны загибался в муках, но потом само прошло. Желудок, видать, с той голодухи спортил. Жалко мне было это золото брать, не так жалко, как муторно, словно ворованное будет.
Сам себя боялся, прокучу в кабаках все труды наши! Память друзей пропью. Пошли, Семка, могёт быть, дойдём.
К вечеру добрались к участку, остановился Семён в леске и присел на траву.
— Давай-ка, Фомич, ночи дожидаться.
— Пошто так?
— Не могу я оприходовать золото через ЗПК, съёмщики слухи разнесут, начнут обоих трясти. У меня другой план.
— Какой?
— Ночью я при тебе высыплю его в колоду через сетку ограждения, никуда оно не денется, сядет на коврики. А завтра — контрольная съёмка.
— Гляди сам. Давай так сделаем, мне разницы нет. Полежу на солнышке закатном, косточки позолочу. Часа два ждать-то.
Стрекотали кузнечики, булькала вода в маленьком ручейке, заплутавшем меж болотных кочек. Дурманяще пахла тайга, распаренная летним солнцем. Над поймой дрожало марево в голубоватом свете бездонного неба.
Старик откинулся в никогда не кошеную траву, лежал спокойно и отрешённо.
— Фомич? Как думаешь, жильное золото есть тут, по левому борту?
— Конешно, есть. Куда ему деваться. Россыпь от него и разбегалась. Да сыскать трудно.
— А если попробовать? В жиле изюмина этого месторождения!
Кондрат вдруг дёрнулся и поднялся. С тревогой посмотрел на спутника.
— Хто эт тебя надоумил?! Фёдор нам про неё байки сказывал, собирались перебраться сюда, — впился глазами дед.
— Он и надоумил. Говорю тебе, что приходили ночью, — сдерживая улыбку, ответил Семён. — Сказал, что по Орондокиту пусто, по Летнему скоро пропадёт и надо лезть по струе выноса в сопку.
— У Платонова сколь пальцев было на правой руке? Сколь? Если они к тебе являлись? — осерчал старик.
— Не заметил, честное слово…
— Тогда брешешь! Два пальца у него осталось. Я сам ему отмороженные ссёк, почернели они. За сохатым крался и провалился в наледь, еле добрался к нам в избу. Приснилось тебе всё от моих сказов. Энта блажь приснилась… Я с ими тоже всю ночь толковал. Отступись, парень.
— Наверное, приснилось, но слишком правдиво всё переплелось, сомнения начали брать.
— Забудь, не ломай башку! Если с золотьём повёлся, не долго повернуться мозгам. Забудь.
— Ладно, Фомич, на, хариуса посолонцуй, проголодался, поди.
— Отвяжись со своим харюзом, и так тошно, — но глаза на рыбу скосил, почмокал губами. — Давай уж попробую, воды потом обопьёшься. — Чулочком снял шкурку и сунул кусочек в рот. — Сладость-то какая,
