дцать!
— Не могу я, что вы!
Он оценивающе осмотрел меня, не спеша сплюнул.
— М-да… Видать, у тебя карандаш сломается.
Спокойно закрыв дверцу, он вдруг рванул с места
так, что тормоза запищали. Целый час его не было, по-
том он явился с бетоном, дружески и широко улыб-
нулся :
— Пятнадцатый?
102
— Знаете что,— разозлился я,— у всех уже по
двадцать, а у вас одиннадцать!
Он ничего не ответил и до конца смены больше не
появлялся. Я прозвал его «рвач с золотыми зубами» и
искренне рад, когда не вижу его.
На машине «00-77» ездит молчаливый пожилой,
сгорбленный мужчина с грустными глазами. Он не го-
ворит ни слова, послушно подгоняет машину, стара-
тельно опрокидывает ее и так же молча уезжает. Я да-
же не знаю, какой у него голос. Почему-то мне тяжело
смотреть, как он устало, сгорбившись, сидит за рулем
и смотрит застывшим взглядом из глубины кабины:
какой я подам знак. Сделав пятнадцать рейсов, он вы-
шел, молча заглянул в мой блокнот, вздохнул, посмот-
рел куда-то вдаль и снова принялся возить. Он очень
старательный, но не нахальный, не успевает проско-
чить впереди других, и, хотя он без отдыха возит и во-
зит, у него все равно почему-то меньше, чем у других.
Я стараюсь найти ошибку, проверяю свои отметки, я
болею за этого доброго усталого человека. Мне по-
чему-то кажется, что у него большая семья и много
детей. Но он в моем списке — на втором месте с кон-
ца, после того, что с золотыми зубами.
Вчера приехал новичок-татарин. Видно, он работал
первые дни: дали ему самую что ни на есть завалящую
машину, всю дребезжащую, скрипучую и заляпанную.
На ней раньше возили грунт, и поэтому, когда новичок
неумело опрокинул кузов, бетон совершенно не выва-
лился, так и прикипел, повис густым тестом. Я ахнул.
Вдвоем мы бились, наверно, четверть часа: скребли ло-
патой, стучали кувалдой. Бедный татарин выбился из
сил больше, чем я: так ему было совестно, так хоте-
лось помочь. Вдобавок, съезжая, он не опустил кузов.
Борт лязгнул о край бадьи — и крючки нижних зам-
ков так начисто и отлетели. Все! Теперь в ремонт.
103
— Ай-яй-яй! — чуть не со слезами завыл тата-
рин.— Ай, ошибку давал, ай, забыл!.. Ничего и сегодня
не заработал…
— У тебя две ходки,— сказал я.
— Одна?
— Две.
— Спасибо…— Он поклонился, а я отвернулся.
Вот уж кто работает так работает — это Генка-цы-
ган. Он не цыган, он только загорелый, как негр, зубы
блестят, чуб по ветру, машина, как змея. Кажется, вся
стройка его знает:
— Гена, привет!
— Цыган, наше с кисточкой!
А он сидит за рулем, как всадник на коне; летит —
все расступись; девушки идут — тормознет и пома-
шет, сияя улыбкой. Он выгоняет тридцать рейсов в сме-
ну и еще умудряется на часок-другой исчезнуть. Ну и
черт! И он никогда не справляется, сколько у него рей-
сов. Взлетит на бревна, ухнет бетон в бадью, как блин
со сковородки, и улыбается:
— Порядок?
— Чисто! Как корова языком! Ты смазываешь ку-
зов, что ли?
— А как же, кремом «Красный мак»!
С ним я и решил посоветоваться. Что мне делать с
другими, что мне делать с их просящими глазами или
с их наглыми требованиями? Осаждают!
Генка серьезно взглянул, криво улыбнулся:
— Проблема сия велика есть, но сводится к факто-
рам не сознания, а бытия. Короче, будь с этим делом
осторожен, но рейсы добавляй. Что тебе — не все ли
равно? Проверить-то ведь не проверят? Какой там черт
сосчитает, сколько я везу в кузове — кубометр или пол-
тора, лишь бы ходка. Нам идут ходки, а вам кубы.
У вас учет все равно идет по замерам, вам безразлично.
104
Без приписок не обойдешься, это уж так повелось. Ста-
райся не очень много, чтоб не слишком явно. Было бы
странно, если бы ты не приписывал. Вот и все. А мне
не надо добавлять, слышь, я и без твоих крестиков за-
работаю. Порядок?
Нет, не порядок. Я попробовал добавлять кое-кому
крестики; другие обнаглели, потребовали еще боль-
ше — по два, по три. Я растерялся. Стоило только на-
чать! Не приписываешь — злые, как демоны. Припи-
шешь — становятся такими друзьями, просят: ну еще
одну, еще чуток!
Сегодня, сдавая смену, я боялся взглянуть Моска-
ленко в глаза. Что же это такое? Или я бесхарактер-
ный, или у меня «доброе сердце»?
