Я слушал эту сцену с волнением, с чувством како-
го-то преддверия открытия. Я видел, что Петька бала-
бонит, но и он чем-то взволнован.
— Батя! А что бы вы делали, если б снова стали
молодым?
— Молодым, Петро?
— Ага!
— А кто его знает? Да, пожалуй, то же самое, что
и делал.
— Это на броневике-то?
— Ну да.
— Ах, нет, я не про то! Не так! Вот если бы вы —
на моем месте, на Толькином месте. Если б сейчас ста-
ли молодым вдруг. Вы старый, жизнь прожили, вы все
видели. Скажите нам, что вы поняли. Чтоб нам не
искать заново. Ну вот, зачем жить, как жить? Помрете
ведь — все с собой унесете. Молчите вы, старики, жад-
ничаете! Отдайте нам…
— Да что жадничать? Будь я молодым, Петро, я
бы сейчас сердце берег. Не жалел когда-то, а сейчас вот
болит. Да вы, молодые, разве поймете?
— Батя! Будем беречь сердце! Еще скажите. Ниче-
го не уносите!
— Смешной ты… Мне нечего уносить, Петро.
— Я говорю, понятие о жизни. Ну, что бы вы дела-
ли теперь на моем месте?
— Сейчас?
— Сейчас!
172
— Строил бы Иркутскую ГЭС.
— Правда?
— Правда.
— И мы правы? Правильно идем?
— Правы… Эх, поставь-ка утюг… нельзя так вы-
ходить, разок проглажу… Знаешь, Петька, уж если та-
кой разговор зашел, то ты знай одно: надо прожить
жизнь насыщенно. Чтобы все было большое: любовь —
так уж любовь, а не картошка, дружба — так уж друж-
ба, радость — так уж радость, а не пустяки, горе —
пусть будет и горе, как океан. А живут так те счаст-
ливые люди, которые маленького не ищут, то есть жи-
вут не только для себя. Вот и кумекай! Чтоб прошла
твоя длинная жизнь, и цели были, и дело рук твоих
было, и люди спасибо могли тебе сказать… Я уж не го-
ворю, Петро, про подлецов, что живут за чужой счет.
Этих надобно бы давить, как клопов. Только и свету,
что в щели,— и сам не смог увидеть, и от других хо-
чет закрыть. Клопом прожить — какая радость! Надо
ничего не понять в жизни, все чувства свои, да и чу-
жие, оплевать и в этой блевотине так до смерти и про-
скользить.
— Бр-р! Как вы выражаетесь, батя!
— Я бы не так еще сказал. Смотришь иной раз —
обидно! Зх, сколько глупости в человеке! Разве счастье
в деньгах, разве счастье в сытом и одетом брюхе, в ше-
стикомнатной квартире? Это пустяковина, это мелочь,
это само собой! Счастье — вот тут оно; счастье — это
буря, это битва, это — солнце в сердце, которого хва-
тит и для других, и для себя, и после смерти останется
бродить по свету, и будоражить, и звать, и светить! Ах,
Петро, что ты меня спрашиваешь о жизни! Это чувство-
вать надо, это голову и сердце надо иметь человечьи, а
не клоповьи. Любить надо жизнь, Петро, а не быть сви-
ньей к ней! Вот! Разволновал ты меня, а сам небось
173
смеешься… Ладно, замнем для ясности. Я уж чего-то
и забыл, наверно. Ну, вспомню — заеду. Бывайте здо-
ровы, ребята!
— Мы к вам придем, батя! Не простудитесь там.
Ночью холодно. Вот вам взять бы мое одеяло, а,
батя!
— Ни-че-го! Ваш «батя» старый солдат. Приходи-
лось ночевать и в снегу, накрывались дождичком, под
голову ветерок клали, да еще и взбивали. Так-то, черте-
нята! А в гости приходите!
Захар Захарыч хлопнул дверью, простучал по ко-
ридору, и еще в темноте, за окнами, слышались его тя-
желые шаги и дребезжащий, гудящий бас:
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка…
Распелся старик! И тут с грохотом ворвался Лень-
ка. В земле, в грязи, запыхавшийся:
— Чучелы! Что же вы сидите?! Перемычку рас-
крывают!
НАЧИНАЕТСЯ
Рассвет был сырой, холодный. Над Ангарой повис-
ли молочные клочья тумана. Почему-то пахло снегом—
может быть, ветер приносил этот воздух с далеких гор.
Я стучал зубами — от прохлады и от волнения. Тонкая
перемычка, по одну сторону которой ангарская вода,
по другую — наш котлован. Два шагающих экскавато-
ра друг против друга протянули стрелы с берегов.
