Гарики из Иерусалима. Книга странствий

за несходство фанатизмов.

Плачут идолы и бонзы,
тьмой и страхом воздух скован.
Конь заржал! Но голос бронзы
был неверно истолкован.

Хрустнул хряснутый хрусталь,
лес о щепках плакал,
закалялась наша сталь,
выжигая Шлака.

* * *

Стук стаканов, звон бокалов,
отпущенье арестантам,
ночью жены генералов
дезертируют к сержантам.
Разбегаются солдаты,
ходят пить и ночевать,
и темны военкоматы,
стало некем воевать.
В унитазе (дверь направо)
тонет План Мероприятий,
все светлее быт и нравы,
все угрюмей обыватель.

Щели трещин вдоль по стенам,
ждут поливки баобабы,
но разрушена система,
и не трудятся арабы.

И с оглядкой, воровато
говорят среди народа,
что печалями чревата
чересчурная свобода.

Так что гул аэроплана
все желаннее и ближе…
Самолет везет Натана,
похудевшего в Париже.

И восторги исторгая,
ликованье в горле комом…

Революция (любая)
завершается погромом.

Бьют Трибунера и Пульта,
горлопанов-трепачей,
бьют Инфаркта и Инсульта
(все болезни — от врачей).

В клочьях пуха ветер свищет,
каждый прячется в дому,
лишь Шерлок-Алейхем (сыщик)
выясняет что к чему.

Знает: в битвах за Коня,
там, где трудно дышится,
дым возможен без огня,
нет огня без Дымшица.

Власть летит в автомобиле,
выступать имея страсть:

* * *

— Вы актера истребили,
а в Натана — не попасть!

Не попасть веков вовеки,
ваш мятеж — самообман,
ибо в каждом человеке
дремлет собственный Натан.

Он аморфен и кристален,
он во всех, и каждый — с ним,
он, как мысль, материален
и, как тень, неуловим.