Я переписываю эти строки из своей давней книги со стеснительной и горделивой усмешкой. Наверняка внимательный читатель обратил внимание на легкую публицистичность этого текста. И вполне справедливо: что бы я в те годы ни писал, я уже старался изо всех сил хоть как-нибудь высказать свои мысли о советской власти и ее охранителях. И дальше будет то же самое, поскольку я еще немного выпишу на эту тему.
Промежуточный способ сохранения от капризов и превратностей существования — панцирь. Но броня, которой отгораживается живое существо от реальных или мнимых опасностей, — это тоже не абсолютно лучший способ выживания, ибо сам посильный размер панциря кладет предел развитию вида. Кроме того, нельзя не отметить, что все эти черепашки и рачки-отшельники составляют любимую пищу тех, кто знает, как они соблазнительно беззащитны внутри малонадежной скорлупы.
Поэтому основной способ, постоянно культивируемый эволюцией и утверждаемый естественным отбором, — борьба. Бегство — это, кстати, тоже разновидность борьбы. Существа, нашедшие этот способ, продвинулись по лестнице эволюции до высшей ступени развития — до человека, способного к осознанной борьбе. Или игре, что то же самое.
Ярчайший образ игровой борьбы — фехтовальщик, живое и подвижное воплощение понятия игры. В арсенале его средств есть нападение и отступление, непрерывное слежение за противником, стремительный анализ его приемов и характера — чтобы успеть и суметь прореагировать, ответить выпадом, уходом или защитой. Главное в такой игре — быстрота ответа. Как же уменьшить это время, как перейти за положенную природой границу быстроты реакции? А очень просто: ответить еще до того, как завершено действие, на которое реагируешь! Предвосхитить это будущее и заранее привести себя в готовность к ответу. То есть ответить мгновенно, еще не разобравшись наверняка, верно ли было предугадано действие. Риск значительно повышается, но насколько же возрастает выигрыш!
И естественный отбор закрепил незримым штампом о жизнеспособности те виды живых существ, которые научились на основе прошлого опыта составлять вероятностную картину ближайшего будущего — через мгновение, секунду или час. Жизнь одобрила игровые механизмы мозга. А на уровне человека это выросло до осознанного предвидения (тоже вероятностного, разумеется).
Обсуждая эту игру-борьбу, естественно спросить теперь о главном: как же мозг решает каждый раз (и непрерывно) ту проблему, о которой мы уже упоминали, — двигательную задачу? Как включаются нужные мышцы (это именуется очень красиво — кинетическая мелодия), чтобы привести тело в нужное положение, совершить мгновенное новое действие? Откуда будущая цель заранее известна мозгу?
Эту будущую цель физиолог Бернштейн назвал «потребным будущим». Мозг строит модель этого потребного будущего, и в соответствии с моделью разыгрывает мелодию включающихся мышц. Так родились и стали развиваться идеи совершенно новых представлений о работе нервной системы — это было названо физиологией активности.
Три десятилетия спустя в послесловии к академическому изданию работ Бернштейна будет сухо и спокойно сказано, что, по всей видимости, с его имени будет вестись начало «возникающей науки — теоретической нейрофизиологии, подобно тому, как начало теоретической физики связывается с именем Максвелла».
А в начале шестидесятых годов нечто поразительное для истории науки (и для видавшей всякое России) совершалось тихо и негромко: в коммунальную квартиру на улице Щукина тонким ручейком текли люди. Это были физиологи и математики, невропатологи и биофизики, различные другие специалисты, включая инженеров и кибернетиков. Идеи непрерывной игровой активности мозга сулили удивительные новые перспективы в самых разных областях познания и техники. И Николай Александрович беседовал со всеми. Все приходили к нему порознь, и лишь однажды он собрал всех своих учеников одновременно. Это было за год до его смерти, и он единственный знал точно этот срок. Он сам себе поставил безошибочный диагноз, снялся с учета в поликлинике, чтобы никто не помешал работе над книгой (она вышла уже после его смерти), а ученикам напористо и непривычно строго обозначил направление их изысканий.
Я помню очень хорошо тот день в холодном январе шестьдесят шестого года, когда стояли тесной группкой несколько ученых средних лет и обсуждали, как им лучше поступить. В некрологе, который отнесли в вечернюю газету, соглашались только на эпитет «известный», потому что для эпитета «выдающийся» требовалось специальное разрешение горкома партии. А времени уже не было, да и такого разрешения не дали бы наверняка. И кто-то вслух сообразил, как засмеялся бы над этой незадачей сам Николай Александрович, и вся проблема мигом рассосалась в воздухе.
Судьба человека
Осенью сорокового года в лагерь для польских военнопленных в Ламсдорфе приехала высокая комиссия. Сюда давно уже собирали украинцев из лагерей, разбросанных по всей территории Третьего рейха. Были здесь даже те, что когда-то эмигрировали в разные европейские страны, а теперь сражались в армиях этих стран и попали в плен.
Всего тут собралось около шестидесяти тысяч украинцев. Обращались с пленными настолько прилично, что давно уже поползли смутные слухи: скоро отпустят жить на завоеванных территориях, ибо немцы планируют восстановить в огромных былых размерах когдатошнюю независимую Украину. Соблазненные этим слухом, к украинцам стали примыкать польские пленные. Чтоб их найти, изобличить и отделить, прибыла из Берлина эта комиссия Центрального украинского комитета, озабоченного национальной чистотой будущей самостийной Украины.
В лагере непрестанно ходил еще один слух — быть может, именно он привлекал молодых поляков сильнее, чем улучшенное содержание украинцев. Поговаривали о неких специальных поселениях — «рассенлагерях», затеянных для физического укрепления арийской расы. Якобы уже отбирались красивые юные немки, преимущественно высокие блондинки с голубыми глазами, а также норвежки, датчанки и голландки таких же отменных статей. А мужчин для производства безупречно качественных детей решили выбрать среди украинских пленных.
У дверей барака, где заседала комиссия, в толпе царило нервное возбуждение. Нескрываемо волновался даже писарь, занимавшийся учетом пленных, огромного роста смуглый красавец с висячими по-казацки усами, уважаемый всеми за силу и добродушие Тимофей Марко. Он не выпускал изо рта трубку с длинным чубуком и не принимал участия в общем воспаленном разговоре. А на шутки, обращенные лично к нему (насчет улучшения арийской породы), только улыбался и молчал.
Кстати, именно на его воспоминания я опираюсь, рассказывая об этой комиссии. Тимофей Марко вошел в комнату и выбросил руку вперед, приветствуя сидевших за столом.
— Слава Украине! — громко сказал он.
— Слава вождю, — последовал ответ. Тимофей Марко приблизился к столу.
— Перекрестись, — последовал первый приказ.
На этой символике проваливалось много поляков, забывавших от волнения, что по православному обряду осенять себя крестом следует от правого плеча к левому, а по католическому ритуалу — наоборот.
Далее Тимофей Марко отвечал на многочисленные вопросы о православных праздниках и святых, не побоялся сознаться (ничего не зная о святом Себастьяне), что в церковь ходил редко и то лишь для того, чтобы заигрывать с девушками, и что молился, когда мать драла его за уши. Но в этой груди, сказал Марко, и простодушно ударил себя в грудь, бьется чистое украинское сердце, и за независимую Украину он хоть сейчас готов прыгнуть в огонь.
Председатель комиссии встал и, выйдя из-за стола, пожал Тимофею Марко руку.
— Если бы ты знал, сынок, — растроганно сказал председатель, — как нашей земле сейчас нужны такие дети.
Экзамен кончился, и Тимофей Марко вновь уселся за гору документов и списков: выявилось много украинцев среди пленных французской армии.
Лагерные слухи оказались реальностью. В ведомстве Гиммлера действительно был разработан план, по которому высоких и безупречно здоровых славянских мужчин следовало придирчиво отобрать, признать
