— Мама дорогая! — сказал я и стал выползать из двери. — Лемуров-то оказалось два!
— У тебя там все нормально? — донеслось с другого конца коридора.
— Все оки-доки! — ответил я.
Затем стал снова открывать, закрывать и вползать на карачках.
В клетке я с трудом встал и втиснулся между полкой и стеклом. На темном фоне стены оно отражало не хуже зеркала.
Я стал мылить свое отражение губкой и водить по нему стеклоочистителем. Мне казалось, что я брею себя огромной бритвой.
— Так, — я поглядел на бумажку, — поставить кормушку, закрыть и открыть.
Я поставил кормушку, закрыл и открыл.
В этот момент подошла Эуленетт.
— Как дела?
— Вот тут помыл, покормил сейчас следующих закрывать буду.
— Нечего закрывать. Я уже все сделала.
Да. Пока я закрывал и перезакрывал, Эуленетт закончила работу в остальных клетках, которых, не считая моей, было семь.
— Что же на это можно сказать? — думал я. — Ничего хорошего.
— Уелл дан, — сказала Эуленетт и огорченно покачала головой.
17
— Ты устал, тебе нужно отдохнуть.
Действительно, вымыл одну клетку, а устал — будто вычистил сто.
А вот смотрители целый день моют и не устают.
— Тебе нужно иметь кофебрейк.
Нужно, очень нужно было мне иметь кофебрейк. Необходимо было восстановить силы, поправить поколебленную веру в себя.
— Где же я могу его иметь?
— В доме Даррела, на первом этаже. Но не задерживайся. Впереди ай-аи!
— Ай-аи впереди, — думал я, направляясь к особняку. — Это что, намек на предстоящий выговор за плохую работу?
Размышляя над странной фразой, я приблизился к розовому дому. Немного потоптался возле него, стесняясь, и, наконец, вошел внутрь.
— А чего стесняться, — думал я. — Не нужно этого. Я же свой.
Но все же шел по длинному коридору, пугаясь. Вздрагивал, встречая напившихся кофе служителей. Пропускал вперед тех, кто еще выпить не успел.
И все шел-шел по коридору, удивляясь протяженности небольшого с виду здания.
— Тут и Даррелл, наверно, кофе пил, — соображал я. — А, может, даже чай.
Наконец, как говорится, в конце тоннеля забрезжил свет. Я вошел в комнату, освещенную огромными окнами.
В центре ее стоял стол. Вокруг него, конечно, стояли стулья. На стульях сидели служители. Они пили кофе. Видно было, что собравшиеся — большие мастера этого дела. Они пили кофе красиво. Они представляли собою живую картину, которой хотелось любоваться. Это была настоящая кофейная живопись.
Лица с простыми, но красивыми чертами были суровы. Взгляды устремлены вдаль. Гранитные стены не мешали им. Их взоры охватывали горизонт, скользили по водам Атлантики, переходили на континент и поднимались к Альпам.
Служители были похожи на моряков, которые уже долго плывут, но понимают, что приплывут куда- нибудь еще не скоро.
В неудобное, ох, в какое неудобное положение я попал. Нельзя войти без приветствия, но и потревожить пьющих кофе было немыслимо. Как можно обратить на себя взгляды, устремленные к горизонту?
— Все-таки, — подумал, — зайду, молча. А поприветствую потом, когда ко мне привыкнут.
Я взял кружку, наполнил ее чаем и сел на свободный стул.
Мне не хотелось отличаться от других, но все же я отличался. Потому что все пили кофе, а я — чай. Разные, очень уж разные это люди — пьющие кофе и выпивающие чай. И ничего в них нет общего, кроме кружек, которые они держат. Чайный человек — уютный, домашний, любит поболтать, но и послушать не прочь. Кофейные люди — птицы высокого полета. Парят на такой высоте, какой чайному человеку сроду не достать. Молча они созерцают движение жизни, наполненной чайными людьми. Чайный человек пьет часто и помногу. Кружку кофе можно пить вечно.
И взгляд мой никак не устремлялся вдаль. Наталкиваясь на каменную стену, он оставался в помещении и начинал по нему блуждать. Оглядывать мебель, интересоваться людьми.
Кофейные люди недовольно зашевелились, почувствовав присутствие чужого, чайного, человека.
Они начали вставать, отодвигать стулья и уходить, недовольно двигая плечами. После них оставались только кружки с кофейной гущей. И этой гущи было столько, что на ней вполне можно было гадать.
Не успела дверь закрыться за последним кофейным человеком, как в нее стали проходить новые люди. Было их немало, и все они стали пить чай, оживленно говорить и с интересом слушать.
Пил я кружку минут пять. Но за это время услышал все новости зоопарка, узнал о тех, кто недавно устроился на работу, и даже о тех, кто давно уволился.
— Да, есть все-таки смысл в кофейных людях, — думал я, покидая особняк. — Иногда и помолчать следует.
Разговор, начатый на кухне, еще долго продолжался в моей голове и наполнял ее никчемными сведениями о родственниках тех, кто вообще в зоопарке никогда не работал.
А на кормокухне работа не прекращалась ни на минуту.
Здесь все еще резали, кромсали, шинковали.
Перед Эуленетт лежала связка бамбуковых трубочек и чашка с горкой мучных червей. Она занималась странным делом. Брала бамбуковую трубочку, насыпала в нее мучного червя и затыкала отверстие бумажкой.
Выкатив глаза, я смотрел на этот процесс. Волосы на моей голове двигались и шевелились как змеи на голове Медузы Горгоны.
Эуленетт считала червей, видимо, опасаясь положить больше нужного.
— Десять, одиннадцать, двенадцать.
Всего в одну трубочку поместилось их пятьдесят.
— Попил кофе? — спросила Эуленетт, откладывая трубочку.
— Хорошо ест тот, кто хорошо работает, — ни с того, ни с сего ответил я.
— Интересно, интересно, — сказала Эуленетт и взяла следующую бамбуковую трубку. — Не хотел бы ты…
Тут надо сказать, что вежливые служители почти никогда не говорили нам «дай то», «сделай это». Только «не хотел бы ты дать то?» или «не сделал бы ты этого?». Приятно работать с английскими смотрителями.
— Не хотел бы ты взять одно киви (я взял одно киви), два банана (достал бананы) и четыре яблока (нагнулся под стол за яблоками).
— Порезать?
Эуленетт продолжала фаршировать трубку мучником.
— Яблоки — мелко… двадцать три, двадцать четыре, киви — на шесть частей… двадцать восемь,
