двадцать девять, а апельсин… тридцать пять, тридцать шесть… пополам. Только вместе с кожурой.
Я смотрел на апельсин, не понимая, на сколько же частей его все-таки делить? На тридцать шесть или на две?
— Ладно, — думаю, — разрежу пополам. Если лемуру мало, пусть сам дальше делит. У него все-таки когти есть.
Через десять минут фрукты были нарезаны, трубки наполнены и заткнуты бумажками.
— Уелл дан, — одобрила Эуленетт.
— Дело мастера боится, — ответил я.
Вскоре трубки были сложены в ведра, а ведра взяты в руки и вынесены на улицу.
— Кого же мы идем кормить?
— Ай-аев!
— Ка-во-о-о?
— Мадагаскарских лемуров. Ай-аев.
— Откуда же такое название?
— Увидишь — поймешь.
Мы вошли в уже известный тоннель под домом Даррелла и двинулись вдоль фотографий, рассказывающих о неимоверных достижениях зоопарка.
Вдруг достижения кончились, и появилась дверь.
На ней было написано:
«Ноктюрн».
«А вы ноктюрн сыграть смогли бы», — вспомнилось мне, — «на флейте водосточных труб?».
— Не смог бы, — подумал я. — Но где же ай-аи?
Дверь открылась, солнечный луч, заблудившийся в тоннеле, ударил в дверь и осветил ее целиком.
— «Ноктюрнал хауз», — прочел я. — Ночной дом, то есть.
Тут я понял, что лемуры эти — звери ночные.
— И облик у них, наверное, соответствующий. Клыки до земли и заячья губа.
— Их еще руконожками зовут, — сказал Эуленетт.
— Че-го-о-о?
— У них ноги, как руки.
— Ужас!
— И пальцы на них — веером.
— Как, как, как?
— Увидишь.
Дверь за нами закрылась, и наступила темнота, в которой я, конечно, ничего увидеть не мог. Но через пять минут темнота расступилась, и я стал различать какую-то гигантскую раму. В центе рамы кто-то стоял. Но ноги у него были — как ноги, руки — как руки. Вообще, он был очень похож на человека с ведром. Постепенно я понял, что это мое отражение, а рама — огромное стекло.
— Ты бы не хотел покормить ай-айев?
— И покормлю!
Эуленетт открыла незаметную дверь, и я вошел в раму.
Влажность за стеклом была колоссальная. Я понял, что ай-аи — звери не только ночные, но еще и тропические. Однако их самих пока видно не было. Слева, справа и спереди от меня вверх поднималась цементная скала.
— В горах они что ли живут? Не козлы ли?
Нашарив в ведре кормушку, я стал искать, куда бы ее поставить.
Эуленетт показала наверх, и я пополз по цементным скалам. Добравшись до какого-то утеса, я посмотрел вниз.
— Сюда?
— Оки-доки! — ответила Эуленетт.
Я оглядел цементную вершину в поисках зверя с руками вместо ног, но ничего похожего не увидел. Зато чуть дальше от обрыва стоял какой-то скворечник.
— Они — что, птицы? Или белки?
Цепляясь комбинезоном за фальшивые пики, я спустился к подножью.
Эуленетт ходила вдоль цементного взгорья и вставляла трубки с червем в специальные отверстия, которых оказалось вокруг немало.
Я нашарил вторую кормушку и совершил восхождение на противоположный склон. На его вершине стоял еще один скворечник.
Спускался я осторожно. Теперь мой путь проходил через лес трубок с бумажками. Они чем-то напоминали подснежники.
Мы вышли из рамы, и Эуленетт заперла дверь.
Бумажки в трубках тускло освещали фальшивые скалы.
Вдруг где-то наверху, на утесах, раздался барабанный стук. Таким стуком в цирке сообщают о начале смертельного номера.
— Поглядим, поглядим, — думал я. — Поглядим, какой номер они выкинут. Вряд ли такой уж смертельный.
Под барабанный звук сверху стала спускаться тень. Вот она вплыла в круг, освещенный трубками, и превратилась в зверя, у которого действительно вместо ног были руки. А пальцы распустились веером.
— Ай! — сказал я. — Ай!
— Теперь понял, почему его так назвали?
Тем временем ай-ай, добрался до первой трубки и распрямил огромный третий палец, будто бы разложил лезвие перочинного ножа. Пальцем он подцепил бумажку, и она покатилась к подножью. Когтем ай-ай начал выковыривать из трубки червяков. В темноте блеснули зубы похожие на заячьи. Но уши его больше напоминали лисьи.
Вот бумажки покатились и с другого склона. Оттуда спускался еще один ай-ай. В общих чертах эти звери напоминали мочалки, служившие хозяевам честно и очень долго.
Опустошив трубки, они стали шевелить ушами, как бы осматривая ими склоны.
— Не осталось ли где червячка, которого можно заморить?
Но червячков, увы, не осталось.
И здесь мы, должны помянуть добрым словом мучных червей. Они единственные существа, которые могут, положа руку на сердце, сказать, что отдали жизнь за дело охраны животных.
Когда мы вышли наружу, я долго привыкал к свету и глядел вокруг, мигая.
— Уелл дан, — сказала Эуленетт. — Можешь идти и иметь ланч.
Я повернулся и, все еще щурясь, по мостовой, по полю, да по дорожке двинулся к поместью Ле Ное.
За ланчем никто из моих товарищей не произнес ни слова.
Молча взяли еду, тихо ее съели и неслышно вышли из столовой.
Только Кумар, выходивший последним, вдруг сказал:
— А салат, оказывается, очень полезен кенгуру, потому что в нем содержится много витамина Б.
К зоопарку мы шли толпой. В зеленых комбинезонах мы были похожи на парашютистов, которые, приземлившись, спрятали свои парашюты в секретном месте. Встреченный нами фермер, остановился и долго глядел нам вслед огромными глазами.
На кормокухне Эуленетт рубила апельсины.
Раз! Нож с чмоканьем врезается в апельсин. Два! И разрубленный фрукт катится в ведро, обливаясь желтыми слезами.
— Сейчас пойдем кормить варей.
— Каких варей?
— А ты их не видел? Они вместе с каттами живут.
— С Катями? Вари с Катями живут?
