-е такты тревожной музыки. Но тот вечер не был !сном. И потому она ушла – почти без единого шороха, бесшумно безутешно, как и ее голос уже давно ушел, ушел от меня и от нее=самой…..
Даже во время многочасовой езды по железной дороге, обратно к ней, в тот город, где меня должно было ждать мое У-себя-дома, я не мог отделаться от образа ее нагого тела: маленькие крепкие груди, в толчкообразном ритме, как если бы она брала один барьер за другим, – под ударами моих чресел ее повлажневшие ягодицы (она находила это возбуждающим: во время полового сношения воспринимать толчки моих яиц как удары) – в подмышечных впадинах на затылке на лопатках черная гравировка змеящихся волосков, и запахи из разогревшегося Сарагассова моря –; вид ее тела, в которое я проникаю сзади, – с обеими ямочками по сторонам от нижнего конца позвоночника; и бедра плавно изгибаются, как длинно и бело растянутый скрипичный ключ –; я, швыряемый мчащимся поездом вдоль коридора, от одной двери купе к другой, все-таки кое-как добрался до туалета и там, в сырости & на сквозняке, среди запахов мочи железа & машинного масла, начал мастурбировать. !Кто бы это мог быть….. этот Другой….. к которому она сейчас ушла.
Я, конечно, мог бы уложить себя голым в постель, включить телевизор & с помощью пульта дистанционного управления сыграть всю гамму скуки до конца; и на одном из грязных каналов (:час был поздний, как раз для них:) я бы наткнулся на 1 из тех остроумных фильмиков, невинность которых перевешивается возбуждаемой ими нервозностью, ибо всякий раз перед наступлением момента, который принято называть кульминацией, по экрану начинают скакать разноцветные мячики либо еще какие-нибудь инсигнии рекламного блока (как если бы не известный мне редактор программы экспериментировал с самим собой: чтобы установить оптимальный режим перебивок, вновь&вновь оттягивал собственную кульминацию –). Может, сегодня я бы сумел кончить с этим быстрее: лежа на ее стороне пустой кровати, со включенным телевизором, в простынях, в одеяле ее запах – как если бы это напоминание о моей жене было напоминанием о мертвой.
Кто бы это мог быть, этот Другой….. к которому она сейчас ушла – –
На полу блекло мерцала бумага, я искал что-то в углу комнаты, ощупывая руками – в конусе света оттенка сырого пепла – упавшие со стола, рассыпавшиеся веером листки, которые она исписала в прошедшие дни&недели своими почти не читаемыми, спешно нацарапанными каракулями: наверняка списки необходимых покупок, счета, но я, под влиянием расползавшегося во мне, как горящая лужа бензина, опьянения, все же вынашивал безумную=надежду, что на 1 из этих бумажных клочков найду сейчас, может быть, ответ – или, скорее, что-нибудь успокаивающее, безобидное сообщение Она никуда не ушла, а только решила совершить 1нокую прогулку по улицам, сквозь темно-пестрые осколки ночного освещения, как делала и раньше, вместе со мной –,– И, щупая, я провел рукой по ковру, и, щупая, ухватил что-то в темноте, в вязком гнилостном мраке забытой самой Преисподней, так мне казалось, руины: нашел что-то вроде размягченных подвальной сыростью & жидкой грязью клочков наждачной бумаги – то, что искал, ради чего забрался сюда: наконец – самые крайние, по всей видимости, неисчерпаемые отроги горы из остатков обоев, всю эту им, Мертвецом, который, будто бы, пока пишет не может умереть, искаляканную бумагу; мои пальцы, слепые, как и мои глаза, в этой мушиной вьюге хамского Праздника Мертвых, рассчитанного на одну, черную&влажную, ночь, – они смыкались вокруг клочков бумаги &, как если бы стали зубьями экскаваторного ковша, загружали больше, все больше этих едва различимых зрением, можно сказать, только ощущаемых&осязаемых бумажных лоскутов в карманы моей рабочей одежды. Когда завтра, при 1ых проблесках зари, я убью то, что еще осталось от него как живого человека, я смогу, наконец, увидеть, о чем пишет Умирающий, не способный умереть – –
Оглушенный непрерывным жужжанием мушиных полчищ (в голове моей – ощущение давления, гул, как при глубоком погружении в морскую пучину), я чувствовал только удары своих кулаков по своей же голове, по вискам и ушам, – все более сильные, все быстрее следующие один за другим, так боксер перед близким окончанием проигранного поединка колотит тень собственного Страха-перед-поражением, как если бы гул в голове, подступающую глухоту можно было бы прогнать одними этими ударами. – И яростное буйство мух – оно улеглось : Внезапно, в 1 момент, монотонное гудение словно обрушилось во-внутрь себя, как если бы мотор потерпевшего крушение судна – который много часов, невзирая на все пробоины &, по видимости, равнодушно и упрямо, как сердце того Умирающего в руине, продолжал гнать сквозь темноту находящийся под смертельной угрозой пароход, а теперь вдруг тоже, исчерпав свои силы, остановился, сломался, – наконец умолк. Причем такое умолкание=внезапно кажется столь же бессмысленным & необъяснимым, сколь предшествовавшее ему «нормальное» функционирование мотора. И слух мой, оглушенный монотонностью 1 и того же, неизменного по интенсивности шума, медленно возвращался к светлой, неповрежденной ясности – так жители побережья вновь вспомнили бы о море, если бы шипение и рев прибоя раз и навсегда смолкли.
Безмерность тишины, которая, словно добавочный вязкий поток, начала заполнять пустоту: она казалась здесь, среди этих разрушений со всеми их образами & явлениями, ОПАСНОСТЬЮ, поднимающейся из мрака умирания и принимающей отчетливые контуры, – тогда как прежде слепое=яростное буйство мух скрывало ее своим оглушавшим меня колпаком….. Может, именно по причине этой столь же внезапной, сколь, похоже, неизбежной ОПАСНОСТИ, которую мухи уже инстинктивно почуяли – ведь насекомые обладают отличным чутьем на всякого рода опасность, – мушиный рой и вылетел из- внутри руины, вылетел мощно, как будто это затрудненный выдох самой=руины вытолкнул мух из себя, выдул из темноты в другую темноту одной из тех ночей, в дегтярном зное которых ток часов, похоже, застопоривается – остановленный, навсегда зачарованный. В то мгновение (когда я увидел, как тень=снаружи оживилась, наполнившись быстрыми летучими силуэтами – сов, похоже, в ночном полете), когда я ускользнул от тех-ДРУГИХ=там и заполз сюда, в средоточье мрака, в ночь 1 руины – с того мгновения между ТЕМИ в их СНАРУЖИ и: мною началась эта ОПАСНОСТЬ; нечто, что выглядело как Большая Игра, но только у игры этой не было никаких правил……
Мое дыхание, теперь 1ственный шум здесь-внутри, который сверх-звучно пронизывал глухоту, оно должно было казаться альтернативным, давно утратившим адекватность масштабом для измерения времени, вглядыванием & вслушиванием в огромные пространства мрака – с целью разведать, сохранилась ли там еще жизнь & что эта жизнь могла бы собой представлять; на самом же деле такое смотрение & вслушивание давали лишь уверенность в том, что вместе с последним осознанным вдохом или выдохом всякая жизнь уже кончилась. Вспышки молний за линией горизонта, на мгновение озаряющие Ночеморе, – и все, больше ничего не будет, как только их отблески погаснут, даже обманному свету придет конец. Так что ни возможность разжижения темноты, возвращения дневного-света & дневных-теней вместе со всеми красками формами движениями & делами, ни даже будущее 1 преступления-против-преступления отныне уже не воспринимались как нечто правдоподобное; путь в обход долгой Ночи не обещал выхода из Ночи – –
Ибо каждую мелочь на этом пути или рядом с ним я узнавал вновь; посеребренные морозом, тянулись в мартовское ясное небо тростниковые стебли, колья изгородей & черные стропила полуразрушенных сараев & амбаров. Все это узнавалось и теперь : Однако в1ые я=один и в столь ранний час добрался сюда – без отца, без приятелей из моего класса; а потому с этого утра и сам путь, и ландшафт=вокруг стали моим путем & моим ландшафтом. Там, за все еще замерзшей канавой (тростник пробивал насквозь, как могут пробивать стрелы, матово-белую, опушенную инеем корку льда), начиналась далеко растянувшаяся товарная станция с грузовыми платформами & загонами для скота, отправляемого на скотобойню; платформы & загоны были из светло-серого крошащегося камня. Весны & лета уже давно хватались своими мшистыми травяными & сорняковыми пальцами за каменную кладку & ловко отламывали кусочки квадров – теперь, на исходе зимы, эти стены, жалкие в своей наготе и похожие на скелеты, поднимались из прибитого книзу растительного плетения, которое, словно выброшенная ржавая проволока, покрывало и землю, и все пространство между шпалами. Рассеянные среди прошлогодней пожухлой травы, сверкали на солнце осколки льда&снега – последний зимний фарфор, разбитый на вечеринке по случаю наступления весны. –Мы теперь недолго будем оставаться 1ни, сынок. (Сказала мать этим утром, и:) –Сегодня после полудня придет !он, в гости. (& назвала чужое
