которая отмочила !такое ??Как зовут негодяя ??Где он – ; что сделать это мог я, 7летний Никто, им, конечно, в голову не пришло.
В конце платформы стоял грузовик для транспортировки скота, уже готовый к отправке на скотобойню. По едкому кисловатому запаху я догадался, что в нем были быки; и я в самом деле увидел через зазоры между досками пестрых черно-белых животных, тесно прижавшихся друг к другу, притихших. Я подошел ближе. В щели между 2 досками – глаз: большой спокойный и сияюще-черный, неотрывно смотрящий на меня. Я придвинулся еще ближе, так близко, что увидел в черном глазу этого животного зеркальное отражение – искаженное блеклое и крошечное – своего лица.
Как если бы при заглядывании в глубокую глазницу обнаружился бы 1 глаз, 1 трезвый взгляд, оберегающий застывшие образы из собственной бездны. И вдаль, по прямой линии, уходила бы цепочка одних и тех же видов подворотни & заднего двора, в сокращенной перспективе превращаясь в череду светло освещенных и темных промежутков, все более и более сужающихся, и обрамления этих картин всегда оставались бы одинаковыми; картин, которые, в уменьшающемся масштабе, неизменно показывали бы только самих=себя, как картины в картинах, и так до полного исчезновения – или же, при внезапном изменении направления взгляда, картины эти начали бы быстро увеличиваться до невообразимых размеров, и так бы продолжалось и продолжалось, пока понимание, что ты видишь лишь череду картин, полностью не утратилось бы, и тогда смотрящий должен был бы обескураженно признать, что он сам стал пленником этого стремительного процесса увеличений, который, будучи однажды запущенным, не может закончиться, но выплескивается за все границы масштабы рамки привычного опыта, взрывая их в равномерно нарастающем безумии такого самовозвеличения – –
И, как если бы я попал в иную климатическую зону, на меня из этой светло/темной дали вдруг дохнуло влажным веющим холодом. Словно притягиваемый магнетическим дыханием, следую я за этим сквозняком, слышу, как дверь с рельефными поверхностями, деревянными (плотно пригнанные друг к другу, вертикальные параллели деревянных палочек, которые, удерживаемые внутри квадратов крепкими деревянными же рамками, кажутся шпалерами из серых карандашей, и этот нижний правый квадрат с дефектом, частично выломанной рамкой…..), со стуком захлопывается за моей спиной, и оказываюсь в напоминающей о подвальной темноте&сырости подворотне; красновато поблескивает справа от меня кнопка автоматического освещения – : подворотня & лестничный пролет, плавающие в мутно-чайном свете. Ошметья масляной краски, отслоившиеся от стен & свернувшиеся, как сухие листья осенней расцветки, трещины теней на потолке и стенах; когда-то многоцветная керамическая облицовка теперь исцарапана частично отвалилась & превратилась в черепки; лепнина, орнамент из фестонов, цветочных & фруктовых гирлянд, некогда служившая убранством & украшением стен, сводчатого потолка и стройных колонн, которые несут на себе арочные перекрытия высокого свода, как всякая отсыревшая штукатурка потрескалась и начала осыпаться; кроме того, сверху, очевидно, уже давно периодически падали целые куски лепнины, как сейчас падает из разбитой стеклянной чаши мутно-желтый свет. Тиканье этого осветительного автомата слишком громкое & неровное, словно биение сердца испуганного животного. Стволы колонн без каннелюр, по образцу строгого дорического стиля, хотя гораздо более изящные, чем их античные прототипы, вырастают из своих оснований, как усеченные, лишенные ветвей деревья в аллее, верхушки которых, заканчиваясь капителями, там наверху, вспомнив о давно прошедшей весне, снова пустили хрупкие побеги с крошечными листочками, чтобы сразу же подвергнуться воздействию внезапно вернувшейся жестокой зимы & холода; правда, такой зимы, которая наслала на них не лед & снег & иней, но цементный раствор & известь, так что эти побеги и нежные лиственные гирлянды, покрывшиеся известковой белизной, сковавшей их, проникшей в их сердцевину, со своей стороны и, так сказать, на-всегда окоченели, став камнем; и они с тех пор принуждены были оставаться в этой, едва ли вообще замечаемой кем-либо из жителей дома, спешащих по своим делам и бросающих по сторонам лишь беглые взгляды, постепенно облупливающейся подворотне, при постоянном чередовании света&тьмы, которое обеспечивается автоматическим выключателем, а также вдохов-выдохов сухости&влаги; и в результате, еще задолго до того, как 1е куски краски & штукатурки посыпались на землю, став теперь заметными для спешащих мимо людей как известковая, быстро растаптываемая и повсюду разносимая пыль, что, конечно, не означает, будто прохожие когда-либо обращали на эту пыль внимание, – так вот, в результате они вполне уподобились бесконечно медленному, неудержимо-бесконечному распаду каменных стен вокруг них.
По лестнице быстро спускается молодая женщина, чье еще девчоночье, детское тело облачено в графитово-серое ворсистое пальто, а ноги – в черные впитывающие влагу грубошерстные чулки; на спине у нее зеленый холщевый рюкзак со следами цементного раствора или известки, напоминающий дряблый горб; 1 из тех молодых женщин, которые, будучи с детства приученными к мимикрии, судорожно сопротивляясь моде & всей характерной для красивых женщин шкале ценностей, становятся пленницами темной – старушечьей – цветовой гаммы, словно дети, занятые непрерывной игрой в переодевания, и уже обнаруживают признаки той неопрятности, которая свойственна всем настоящим старухам. Женщина быстро подходит к исцарапанному, ржаво-красному велосипеду, который стоит, прислоненный к стене, в сумеречном свете подъезда. Ее шаги отзываются гулким эхом, туфли у нее тоже грубые, матово-черные, такие обычно носят, на людях, монашки или уже много лет живущие в одиночестве вдовы, причем эта грубость, выражающаяся не только в форме обуви, но и в звуке шагов, приводит на память выставляемое напоказ целомудрие, которое внушает мысль не о девственности, а скорее, напротив, о вирилизме – не столько биологического, сколько душевного свойства. Женщина поспешно толкает велосипед к выходу, как если бы она собиралась бежать, была последней, побросавшей в рюкзак свои последние пожитки и припозднившейся с побегом жительницей здания, которое в скором времени будут штурмовать враги –, тяжелая деревянная дверь захлопывается за ней, и опять воцаряется эта тихо крошащаяся тишина неудержимого распада, это струение бренности, о котором можно только догадываться, которое пробивается наружу изнутри камня и которое стало зримым в тот день, когда 1е известковые крошки с оштукатуренного потолка упали на исцарапанные плитки пола…..
С тех пор &, похоже, в полной отстраненности от шума-вокруг, эта предоставленная саморазрушению и людскому равнодушию подворотня выдыхает из себя тишину; сверхгромким зато кажется мне собственное мое дыхание. Потом, медленно удаляющиеся, звучат и мои шаги, теперь твердые и гулкие (они тащат за собой по каменным плиткам пола выброшенные газетные страницы, рекламные листки, незаполненные лотерейные билеты & платежные квитанции, натыкаются на дребезжащие жестянки из-под пива&колы) – как если бы я находился в пещере и надо мной высилась гора, далекая от всех миров и безлюдная. Слева в стене подворотни, в углублении, – три ступеньки, ведущие к квартире, никакой таблички с именем нет, дверь замызганно-коричневая (между ней и порогом – полоса известково- серой пыли) – обрамление щели для писем сорвано, и, как сквозь миниатюрное окошко, оттуда дует – помещения за дверью, судя по запаху влажно-холодной гнили, наверняка давно уже брошены жильцами, необитаемы. Справа вывинчивается из спиралевидного цоколя 1 витая колонна, как тело рептилии, – это темная мощная опора для уходящей вверх лестницы. И рядом – двойной ряд почтовых ящиков, ржавая жесть, с редкими голубыми заплатами более новых ящиков. Я, как водится, хочу сразу же расшифровать имена на табличках и, главное, найти имя У.Тёс, которое назвал мне Толстяк, – :тут автомат прерывает длившуюся несколько мгновений жизнь света. : Но и когда желтое мерцание возобновляется, я не нахожу здесь этого имени, а потому иду дальше, вглубь. За подворотней следует едва ли более просторный, чем она, внутренний двор. По обеим сторонам от меня, на расстоянии 6 или 7 метров друг от друга, на высоту пяти этажей вздымаются выщербленные серые стены с 4хугольными пробоинами: окнами; редко какое окно освещено, остальные – широко открытые, но темные, как если бы там освободились места для захоронений. И мертвые, похоже, что-то празднуют : усиливающиеся&затихающие голоса; толчками – визгливая взбудораженность; время поджимает, жесть кастрюль дребезжащая выскребаемая рокмузыка гортанно звяканье ритмов как если бы ящики стола полные стеклянных осколков кто-то в паническом возбуждении выдвигал&задвигал или как если бы черепа (мозги в которых превратились в кристаллы & после шумовыми молотами были разбиты раздроблены гранулированы) теперь непрерывно перетряхивались – невидимыми руками, – и крохи мозгов, как шкварки, томились бы в комнатах на картофельном пару в горячих сальных запахах & для пущей сладости сами себя поливали желатином музыкальных шлягеров Собаки градуируют своим тявканьем
