была из камыша. Окон не было, виднелась лишь открытая дверь. На примитивном очаге, сооруженном также из дерна, горел слабый огонь, светивший нам сквозь распахнутую дверь. На огне стоял железный горшок, в котором бурлила густая вонючая масса. В хижине не было никого.
— Здесь живет индеец? — спросил я.
— Да.
— Значит, он дома, раз ужин на огне.
— Посмотрим, что тут намешала его женщина!
Мы зашли в тесную комнату. Брат-Ягуар заглянул в горшок и сказал:
— Да тут припасено смерти не на одну сотню живых созданий. Это яд для стрел.
— Неужели? Знаменитый или, скорее, пресловутый индейский яд! Покажите-ка!
Я ничего не увидел кроме зеленоватого месива, напоминавшего своей густотой сироп. Палкой, опущенной в горшок, помешивали его содержимое. Монах взболтнул варево и вынул деревяшку, к которой пристало немного этой массы. Он обмакнул в нее кончик пальца, попробовал на вкус и сказал:
— Да, это яд для стрел. Я знаю его вкус.
— Господи! Что же сделали! Яд — и прямо в рот!
— Это неопасно. Желудку он не причинит никакого вреда. Он страшен лишь тогда, когда попадает в кровь.
— Вам известен его рецепт?
— Нет. Индеец не выдаст его даже лучшему другу. Берут сок молочая, ядовитые зубы змей и зеленые усики некоторых трав и лиан, названия которых я не знаю. Эти ингредиенты варят, пока месиво не станет густым, как сироп. Когда оно остынет, получится масса, напоминающая мыло или смолу. Перед употреблением ее опять подогревают.
— Стойкий это яд?
— Он хранится до полутора лет, пока не начнет крошиться или не покроется плесенью. Им пропитывают наконечники стрел. Вот такие, как эти.
Монах, видимо, хорошо ориентировался в хижине. Он сунулся в угол, поднял небольшую вязанку камыша и развернул ее. Мы увидели, что внутри были спрятаны полсотни стрел, изготовленных из твердых, довольно коротких (чуть длиннее пальца) шипов. Их острия, судя по цвету, макали в яд. С другого конца стрелы были оперены. Эти миниатюрные орудия убийства выглядели безвредными, и даже, пожалуй, изящными.
Я заметил также три или четыре тонких, круглых шеста; одним концом они упирались в пол, другим — в середину похожего на воронку потолка. Назначение шестов было мне непонятно. Брат-Ягуар взял один из них, показал мне и произнес:
— Он полый, видите? Это трубки для стрельбы, с их помощью стреляют отравленными стрелами. Изготавливают их из гладкого, прямого побега пальмы.
— И на какое расстояние индейцы стреляют из них?
— Бьют с сорока шагов, причем метко и совершенно бесшумно.
— Смерть наступает быстро?
— Обезьяны и попугаи умирают через несколько секунд, ягуары и люди — через две-три минуты.
— А противоядие есть?
— Никакого.
— Но это же страшное оружие! Почему индейцам позволяют им пользоваться?
— Во-первых, им не внушишь, что это запрещено, а, во-вторых, только с помощью яда индейцы могут справиться со своими четвероногими врагами. Не будь у них яда, здешние леса были бы необитаемы. Хищники, на которых дикари устраивают засады, размножились бы без счета, и людям пришлось бы бежать отсюда. Выручает лишь яд. Достаточно лишь оцарапать этой стрелой пуму или ягуара, даже лишь острием ее задеть тончайшую артерию, и животное наверняка погибнет.
— Но ведь в таком случае все тело животного окажется пропитано ядом и, значит, ни на что не годится!
— Вы имеете в виду, что оно станет несъедобным? О нет. Яд действует лишь тогда, когда непосредственно, то есть через рану, попадет в кровь. Мясо животного, убитого этой стрелой, совершенно съедобно. Вы можете спокойно его есть. Я ел его сотни раз.
Он остановился, потому что именно в это мгновение рядом возникла фигура, которую я на первый взгляд вряд ли принял бы за человека. Личность эта напоминала тех уродцев, каких иной раз увидишь на ярмарках. Это было крохотное, не больше ребенка, существо, в то же время напоминавшее своим видом старуху. Скулы его резко выдавались вперед, а глаза были раскосыми. На голове виднелся плотный всклокоченный комок, который при всем желании трудно было принять за волосы. Существо это было таким худым, словно на его костях не было и одного лота[110] мяса.
— Дайя, это ты? — спросил монах.
Фигура кивнула и перекрестилась.
— Муж твой здесь?
Дайя опять кивнула и перекрестилась.
— Говори же! — настаивал он.
— Дай мне что-нибудь! — раздался ее голос.
— После, Дайя! Сперва ответь на мои вопросы.
— Я ничего не знаю!
— Не лги! Ты знаешь, я тебе этого не прощу!
Ее обезьянье личико приняло выражение настырного нетерпения, однако она решилась на дипломатический ход:
— Ты все простишь, ты такой хороший!
— Ты еще не видела, каков я в гневе, но ничего: скоро узнаешь об этом. Скажи, были у тебя сегодня гости?
— Не знаю.
— Гм! Придется сделать тебе подарок. Что тебе надо?
— Дайе нужна красивая, блестящая кнопка для одежды.
— Ты получишь ее.
Судя по всему, давно и хорошо зная, чего ожидать от Дайи, он дал ей полированную латунную пуговицу, в которую та тотчас вдела нитку и затем закрепила пуговицу на «платье». При этом глаза ее сверкнули от удовольствия, а на лице появилась по-детски радостная, трогательно-наивная гримаса.
— Теперь ты довольна? — спросил монах.
— Да… я довольна. Ты хороший.
— Ну вот, значит, и ты будешь хорошей! Ты скажешь мне правду?
— Дайя никогда не лжет.
— Сегодня здесь были чужие люди?
— Нет.
— Ни одного-единого человека? — не отступал он.
— Да. Один человек.
— Мне жаль, Дайя, что ты все же сказала неправду! Но ладно, скажи: ты знала раньше этого человека?
— Нет.
— Он пришел или приехал?
— Он был на лошади.
— Как он был одет?
— Как белый сеньор. У него была пика.
— Хорошо. Он говорил с тобой?
— Нет, только с Педро.
— Что же он сказал твоему мужу?
— Я не слышала.
