дороге коляску, будто мог увидеть Тревельяна с окружавшей его компанией. Шум, что доносился из гавани, был едва слышен, заглушенный рокотом волн у подножья утеса.
Один за другим они миновали второй, третий, четвертый и пятый ярусы, проезжая мимо старинных зданий, под арками, несущимилестницы, мимо источника, бившего прямо из скалы ипадавшего вниз стремительным радужным водопадом. За ограждением дороги мелькали то морская гладь с яркими солнечными бликами, то заполненная народом торговая площадь, то склоны ближайших холмов, тоже прорезанных террасами и застроенных так плотно, что казалось — тут жилища не восьмисот семейств, а, по крайней мере, пяти тысяч. Наконец экипаж приблизился к вершине, и теперь они остались один на один с золотистым диском Ренура, облаками и просторным бирюзовым небом. Холмы словно осели, вниз, и только соседний, названный в честь Таван-Геза продолжал соперничать с Сигнальным; его венчало огромное круглое строение, храм Трех Богов с тремя шпилями, что поддерживали бронзовое Кольцо, символ Оправы Мира.
Древняя сигнальная башня вздымалась над стеной с треугольными зубцами, прохаживались по стене часовые-арбалетчики, блестели начищенные шлемы, свисал имперский штандарт, семь золотых драконов на пурпурном фоне. У ворот, кованой решетки, скрепленной изображениями нагу и даутов, стояли под командой туана стражи из безволосых, десять воинов с секирами и десять копьеносцев. Сач-Гези был тут, видимо, известен: стражи грохнули оружием в щиты, туан поклонился и сделал знак рукой — мол, проезжайте, благородный господин.
Коляска вкатилась в небольшой двор перед трехэтажным зданием в форме подковы. Мощные квадратные колонны выступали на четверть из фасада, в их основании свернулись кольцом огромные хищные кошки, узкие окна зияли как расщелины в скале, второй этаж сдвинут вглубь над первым, третий — над вторым... древняя монументальная архитектура, когда считалось: чем прочней, тем лучше. Напоминает древнеегипетскую, решил Тревельян, окинув дворец быстрым взглядом. Он его уже видел, и не раз — на голограммах полного присутствия, снятых сотрудниками Базы.
— Ждать здесь, — бросил Сач-Гези и, оправляя свою роскошную накидку, заторопился во дворец.
Там он и пропал, и в этот день и в будущие дни Тревельян с ним больше не свиделся. За ним выслали другого нобиля, толстого, как отъевшийся клыкач, в алой мантии, под которой колыхалось объемистое брюхо, с серебряным жезлом в пухлой лапе. Он поманил Тревельяна за собой, нырнул под арку входа, провел его через обширную залу с лестницами из розового гранита, уставленную сотней изваяний императоров — все на одно лицо, в диадеме из рубинов — и с неожиданной ловкостью проскользнул в узкую дверь в дальней стене. Они прошли здание насквозь, очутившись на зеленом лугу, обсаженном столетними деревьями. С этой стороны, обращенной к морю, дворец выглядел повеселее: окна казались шире, колонны изящней, и в их основаниях не кошки скалили зубы, а распускали мозаичные яркие хвосты птицы ках. Среди колонн высились два монумента: слева — Уршу-Чаг Объединитель, наступивший на осколки зеркала, справа — славнейший из его потомков Фаргу-Тана Покоритель Запада, чьи войска дошли до Островного Королевства, Запроливья и Шо-Инга.
— Господин развлекается, — негромко сказал толстяк в алом. — Ты, рапсод, стой молча, смотри в землю, пасть не разевай и помни, что дышишь одним воздухом с владыкой, что вознесен над людьми и странами, как этот холм над морем.
— Я буду безмолвной песчинкой у его стопы, — заверил толстяка Тревельян. — И постараюсь не дышать, чтобы господину осталось больше воздуха.
Луг, у которого они очутились, был вытянут в длину и отделен от края утеса пальмовыми дубами и живой изгородью из тростника, похожего на бамбук, чьи коленчатые стволы обвивали цветущие лианы. Всередине лужайки торчал толстый шест с заструганным концом, где была намалевана человеческая физиономия: два глаза, брови рот, нос и грубое подобие ушей. Шагах в пятидесяти от этой мишени стоял худощавый сорокалетний мужчина в простой полотняной тупике, что оставляла открытыми сильные плечи и крепкую шею, В руках у него был лук, а двое служителей держали полные стрел колчаны.
Толстый нобиль, приседая и кланяясь, двинулся к лучнику и доложил:
— Рапсод, которого ты пожелал увидеть, доставлен, мой господин. Его привез Сач-Гези.
Лучник — несомненно, Ниган-Таш, — повелительно кивнул.
— Пусть подойдет и встанет здесь. Сач-Гези выдать сотню золотых. Иди!
Толстяк с завидной резвостью исчез, а Тревельян приблизился, склонил голову и очертил круг у сердца. У Ниган-Таша было властное лицо с резкими, но правильными чертами: чуть выпуклые надбровья, пронзительные темные глаза, нос и рот изящной лепки, твердый подбородок и бакенбарды ниже уха. Внешность для императора — лучше не придумать! И, вероятно, наследник был силен — когда он натянул тетиву, на предплечьях тугими шарами вздулись мышцы.
Свистнула стрела, вонзившись в левый глаз мишени. Ниган-Таш вытянул руку, и слуга вложил в нее новый снаряд. Наследник покосился на Тревельяна, и взгляд не обещал ничего хорошего.
— Я уважаю ваше Братство, — негромким, но звучным голосом промолвил он. — Я полагал, что Братство тоже меня уважает. — Снова свистнула стрела, ударив в правый глаз. — Меня и всю мою семью. — Он согнул лук. — Уважает достаточно, чтобы не отказать в незначительной просьбе. Совсем мелкой. — Он выдохнул и спустил тетиву. Стрела попала в нос мишени. — Исполнить такую просьбу для мужчины, тем более рапсода, — сущий пустяк. Многие сочли бы это счастьем. Но не ты, а?
Тревельян поклонился и с сокрушенным видом развел руками. Лук у наследника был превосходный, в человеческий рост, склеенный из полосок медного дерева и рога, — словом, пейтахский лук из самых дорогих. Стрелытоже точили и оперяли в Пейтахе, где, как известно, трудились лучшие на континенте оружейники. Стрелять из такого лука на пятьдесят шагов было сущим святотатством.
Ниган-Таш всадил стрелу в левую бровь.
— Мой друг Лат-Хор тебя выручил. — Сильные руки вновь растянули тетиву. — Это я одобряю. Нельзя по капризу девчонки тащить человека в Висельные Покои. Тем более рапсода, стража справедливости! — Резкий щелчок, свист, и стрела воткнулась в правую бровь. — Однако ты виновен. Виновен, ибо не подчинился крови Уршу-Чага. Не девчонке, а священной крови! — Новый снаряд ударился в мишень, прямо меж нарисованных губ. — А раз виновен, то подлежишь наказанию! Однако я не караю людей, не выслушав их оправданий. — Ниган-Таш повернулся к Тревельяну и оглядел его с головы до ног. — Что скажешь, рапсод?
— Скажу, мой благородный господин, что из такого лука надо стрелять на сто пятьдесят шагов. Лучше на двести, но здесь не хватит места.
Казалось, наследник онемел от такой дерзости. Потом, заломив бровь, впился взглядом в лицо нахального рапсода и медленно процедил:
— Говоришь, на сто пятьдесят? Неплохо, клянусь демонами бездны! И ты попал бы с такого расстояния в мою мишень? Из моего лука?
— Попал бы, господин. Желаешь, в левый глаз, желаешь, в правый, или куда тебе угодно.
Нигап-Таш насупился и кивнул слугам.
— Рани, Дхот! Отмерьте сто пятьдесят шагов и передвиньте столб! Стрелы вытащить! Мы будем стрелять по дальней мишени. — Лицо наследника посуровело — кажется, он был задет сомнением в его искусстве лучника гораздо больше, чем историей с Лиана-Шихи. — Ну, рапсод, посмотрим, чего ты стоишь! Если не попадешь хотя бы в столб...
— Если не попаду, то встану сам вместо мишени, — предложил Тревельян, опуская наземь свой мешок. — Встану с любым плодом на голове, хоть с тем, что не больше кулака. Надеюсь, мой господин не промажет.
Ниган-Таш нахмурился еще суровей.
— Дурная шутка, рапсод! Я не варвар, чтобы стрелять живого человека или в плод у него на голове! Мы придумаем что-нибудь другое... — Внезапно он ухмыльнулся, и сунул лук под мышку и хлопнул в ладоши. — Что тебе было обещано? Клетка с пацами? Вот ее и получишь! За дерзость! На три дня!
— А если попаду?
— Тогда вина с тебя будет снята.
Тревельян поклонился:
— Господин милостив, а я не настолько дерзок, чтобы стрелять первым. После тебя, мой
