Возница гикнул на лошадей, возок тронулся, перрон с изваяниями саламандр и людскими толпами неторопливо поплыл назад, мелькнули воротас зелеными, голубыми и желтыми флажками, и экипаж развернулся, выезжая на имперский тракт. Они проехали мимо пилона с надписью: «Благословенны странники, ибо их шаги измеряют мир». Щелкнул бич, грохнули о камень копыта четырех лошадей, возок, набирая скорость, помчался по дороге, замелькали деревья и дома предместья, потом застройка кончилась и пошли сады. Ветви гнулись под весом паа, крупных оранжевых плодов, формой в цветом напоминавших земные апельсины. Но сходство было только внешним; паа скорей являлись местными сливами.
— Хвала Трем! — произнес Важные Бакенбарды. Вот мы и в дороге.
— По такому случаю... — продолжил его помощник, кивая слугам.
Короткие Бакенбарды тут же полез в объемистый баул, вытащил два винных кувшинчика и передал их Тощим Бакенбардам. За кувшинами последовали три бокала из сотарского стекла и две фаянсовые кружки. В бокалы налили вино из Фейнланда для Тревельяна и господ, в кружки — пибальское для слуг. Выпили молча — тосты под выпивку на Осиере не были приняты. Потом Важные Бакенбарды утер губы и сказал:
— Любопытный у тебя зверек, рапсод. Откуда этакое диво?
— Из Этланда, мой господин. Это шерр.
— Шерр? Никогда не видел! Таких даже в зверинце Светлого дома нет.
Намекает, что бывал на Понт Крире, догадался Тревельян. В самом деле, важная персона! Не иначе как инспектор налоговой службы или чиновник дорожного департамента.
— Я слышал о шеррах, — молвил Завитые Бакенбарды, поигрывая свисавшей с шеи массивной цепочкой. — Вроде бы они нагоняют беспробудный сон и кровь сосут?
— Это враки, — возразил Тревельян, решив обойтись в этот раз без «моего господина». — IIIерр любит фрукты и орехи. Впрочем, мясо тоже ест.
— Кстати, о фруктах... — Завитые Бакенбарды снова кивнул служителям, и из баула появилась корзинка с дарами местных садов. Выпили по второй, закусили, после чего старший из попутчиков спросил:
— Ты, рапсод, в Мад Дегги развлечься едешь? Или петь тебя пригласили в доме достойного Нобиля? Или желаешь полечиться?
— Полечиться? — приподнял брови Тревельян. — Это как?
— А так, что в горах за Мад Дегги бьет целебный ключ, и воды те помогают при тягостях в животе и многих других недугах, — охотно пояснил Завитые Бакенбарды. — Ты животом не озабочен?
— Только когда он пуст, почтенный. А в Мад Дегги я еду по делам Братства, везу особое снадобье для нашего великого Наставника Аххи-Сека. Это бальзам из южных лесов, и цена ему золотая монета за маленькую ложку. Редкая вещь! А вы, мои господа, хотите в Мад Дегги лечиться?
— Нет, — с ухмылкой сказал Завитые Бакенбарды. — Мы, рапсод, больше других лечим.
Его начальник рассудительно добавил:
— Ты едешь по делам вашего Братства, а мы — по делам своего департамента. И дела те таковы, что лучше не поминать о них при посторонних. — Тут он грозно осмотрел служителей, которые вытянулись под этим взглядом и застыли с каменными лицами.
Точно налоговые инспекторы, да еще с двумя подмастерьями для черной работы, подумал Тревельян, разглядывая рожи Коротких и Тощих Бакенбард. Едут накрыть неплательщика или к самому правителю Мад Дегги с внезапной ревизией. Будет кто-то под плетьми и палками! А может, даже на столбе!
Их карета, миновав район садов и пальмовых рощ, очутилась под лесными сводами. Этот лес, как и дубрава на Понт Крире, тоже считался охотничьим заповедником, но разрядом пониже — здесь могли развлекаться нобили Восьмисот семейств и, по особому разрешению подданные более низких сословий. Места хватало всем, ибо лес тянулся на восемьдесят километров до цитадели Меча и Щита, и только за крепостью его сменяли крестьянские хозяйства и латифундии богатых землевладельцев. Тут, кроме уже знакомых пальмовых дубов, розовыхи медных деревьев, пальм и бамбука, росли сосны чудовищной величины, с ровными серо-коричневыми стволами, уходившими к небу метров на сорок-пятьдесят. Воздух былполон запахами хвои и смолы, птичьего щебета и стрекота древесных кроликов. Временами деревья отступали от тракта, давая место лугу, над которым легким цветным облаком кружились бабочки или стояла харчевня с сигнальной вышкой и постом охраны. Пейзаж разнообразили скалы, валуны, оставленные древним ледником, и речки с темной глубокой водой, над которыми нависали каменные горбы мостов. Километра три-четыре дорога шла вдоль большого лесного озера, и Тревельян услышал, как на другом его берегу поют охотничьи рожки, и заливается лаем стая тарлей. Завитые Бакенбарды, который явно был на подхвате у своего шефа, щелкнул пальцами и бросил взгляд на баул. Оттуда тотчас появился бронзовый поднос, за ним жаренная на вертеле птица размером побольше индейки, лепешки, мед и полотенца для вытирания рук. Похоже, налоговые чиновники привыкли путешествовать с комфортом, наслаждаясь всеми дорожными радостями — отдельной каретой, едой, выпивкой и беседой. Наверняка и песнями, подумал Тревельян, и не ошибся. Когда с жарким было покончено, а лепешки и мед залиты последним кубком вина, Важные Бакенбарды сыто рыгнул и сказал:
— Уверен, рапсод, что ты не из последних в своем мастерстве и знаешь, чем развлечь благородных людей.
— Наш господин любит песни запада, — тут же сообщил Тощие Бакенбарды. — Но не морские, не те, что поют в Запроливье, а тилимские и сотарские.
Короткие Бакенбарды уточнил:
— Это песни, под которые пляшут западные танцовщицы. Ну, понимаешь, что-то такое... — Приподнявшись, он изобразил пару фривольных движений задом.
— Вот-вот, — одобрил Завитые Бакенбарды таким тоном, что было ясно: его вкусы полностью совпадают со вкусами начальника, — Ты с такими песнями знаком?
— Знаком, но нынче я не в голосе, — ответил Тревельян, решив, что птичье крылышко, вино и три лепешки слишком ничтожная плата за его искусство. А за место в экипаже эти прощелыги содрали семь серебряков! Могли бы и бесплатно подвезти, если хотели, чтобы рапсод развлекал.
— Это почему не в голосе? — поинтересовался Важные Бакенбарды и неодобрительно прищелкнул языком.
— Потому, что я думаю лишь о своем поручении, а не о песнях легкомысленного свойства. Не каждому, мой господин, так доверяют. Отвезти бальзам мудрейшему Аххи-Секу! Ответственное дело! И очень, очень почетное!
— Он что же, болен, ваш Великий Наставник? Зачем этот бальзам? — спросил Завитые Бакенбарды.
— Вовсе нет. Он отпраздновал свое столетие, вступил в совершенный возраст, но по-прежнему силен и крепок как матерыйлесной клыкач. Зелье, что я везу, нужно совсем для другого.
Тревельян сделал большие глаза, понизил голос.
— Это не тайна, но вообще-то в Братстве не поощряются разговоры о Наставнике с чужими... Однако всевы люди достойные, и явам кое-что скажу, поклянетесь, что ни слова дальше не пойдет.
— Ни слова! Чтоб мне Таван-Гез вырвал язык и набил рот помоями! — Важные Бакенбарды нарисовал у сердца круг. — Клянусь за себя и своих людей!
— Так вот, — все еще шепотом продолжил Тревельян, есть у Великого Наставника обычай сидеть у водоема и глядеть на рыбок, жаб и всякие озерные цветы, что раскрываются днем и закрываются к ночи. Он может просидеть так много дней, не вкушая пищи и питья и думая о судьбах мира, и думы эти так глубоки, что зов не достигает его разума, и если даже закричать или потрясти его за плечи, он не воспрянет к жизни сей.
— Да ну! — поразился Тощие Бакенбарды, выкатив глаза.
— Именно так: не воспрянет! И есть только один способ его пробудить — поднести к лицу Наставника бальзам и дать понюхать. Запах зелья такой возбуждающий, что мертвеца подымет, и я везу его в стеклянном флаконе, завернутом в плотную ткань, уложенном в шкатулку и запечатанном печатями. — Тревельян похлопал по своему мешку:
— Здесь он, этот бальзам из южных лесов! Приносят его безволосые раз в десять лет, и за такой
