только лютня и принадлежности для разжигания огня. Плащ, шкатулка с медальонами, фляжка и даже пергамент с манускриптом С’Трелла Основателя исчезли, не говоря уж о деньгах, экспроприированных Важными Бакенбардами.
Тревельян наклонился, снял с бесчувственного стража пояс и кинжал.
— Я все пытаюсь сообразить, почему тебя схватили, — раздался за его спиной голос Тасмана. — Вроде ты никому не насолил, кроме капризной девицы. Конечно, Ниган-Таш, дядя ее, большой вельможа, но не самодур, и слывет человеком справедливым... Информация из первых рук, от Лат-Хора, моего приятеля. Они с Ниган-Ташем...
— Ниган-Таш здесь ни при чем, — сказал Тревельян, застегивая пояс. — Ты ведь в курсе, что я в Мад Дегги направлялся, к нашему Великому Наставнику... Так вот, кто-то не хочет, чтобы ятуда попал.
— Кто? Есть гипотезы?
— Есть. Но пока, извини, я ими делиться не буду. — Он заглянул в мешок, недовольно хмыкнул и проворчал: — Тоже мне Ночное Око, имперская служба! Пацы вонючие! Грабители!
— Ты не нервничай, я тебе приготовил кой-чего в дорогу, — молвил Тасман. — Арбалет, еда, монеты, а еще... еще сюрприз! — Он загадочно усмехнулся.
— Какой сюрприз?
— Увидишь. Ты ведьв Мад дегги собрался, не пешком же тебе туда идти!
Миновав мрачный холл и дворик с недвижным телом стража у ворот, они углубились в лес по грунтовой дороге. Тревельян шагал и раздумывал, сказать ли коллеге про шкатулку с двумя медальонами или нет; посовещался с командором и решил, что не стоит. Не сейчас. Вот когда он разберется с Аххи-Секом и вызовет транспорт для возвращения на Базу, тогда, пожалуй, время поговорить... Кто бы ни прятался в тени Великого Наставника, его пророчества нельзя считать неотвратимыми: вот он, Тревельян, угодил в темницу, как предсказано, но все же выбрался оттуда! Значит, и крюк для Тасмана вещь гипотетическая; захочет, улетит с Тревельяном на Базу, дождется «Пилигрима» и...
Обогнув густые заросли бамбука, он замер в восхищении. Тут, на небольшой поляне у дороги, стояла колесница, запряженная серым рысаком, а к ее передку были привязаны поводья еще одной лошади. То был могучий жеребец, черный как ночь, с серебристой гривой и белой полосой вдоль хребта, с гибкой лебединой шеей, длинными ногами и широкими крепкими копытами. И он был под седлом! Старинная земная упряжь в полном сборе: седло, к которому приторочен арбалет, седельные сумки, уздечка, стремена, подпруга... Но главное — конь! Чудо как хорош!
Тасман, улыбаясь, наслаждался его изумлением.
— Кличка Даут, потому как любит иногда кусаться, — сказал он наконец. — Приучен ходить под седлом и в колесничной сбруе, но только в одиночку — партнеры ему не нравятся, грызет. В лесу ты на нем царь и бог, Ивар, никто не догонит! Лесом и поезжай, а на дорогу верхом не суйся — это вызовет ба-а- альшое удивление. К тому же искать тебя могут на дороге. Но если ночью... да, ночью можно рискнуть. Промчишься мимо постов, где не заметят, где примут за зверя или демона... А за ночь ты на Дауте двести километров одолеешь.
— Двести! — восхитился Тревельян. — Неужели двести?
— Это не земной конь, Ивар. Здесь лошади быстрей, выносливей и умней. — Тасман погладил бархатные ноздри жеребца, пошептал ему что-то в ухо. — Ну, садись и отправляйся лесом на север, а я на дорогу поеду. То есть не я, а купец Хуваравус из Тилима, который затем исчезнет, словно его и не было. — Он прикоснулся к браслету и стал смуглым, рыжеволосым и невысоким человеком запада.
— Спасибо тебе, — сказал Тревельян, поднимаясь в седло. За то, что выручил, спасибо, и за этого коня тоже. Если захочешь улететь со мной, если решишь вернуться… Словом, не думай ты об этом проклятом крюке! Тут, Хьюго, есть варианты.
— Варианты есть всегда, — философски заметил Тасман и положил руку ему на колено. — Послушай, Ивар... тогда, на моем острове, я не все сказал... не все, ибо часть истории с моим неудавшимся плаванием — анализ сделанных ошибок. Сейчас я поступил бы иначе... Я полагаю, нельзя навязывать чужому миру то, что он не приемлет, к чему не готов, что идет вразрез с его традицией. Но Осиер велик, и где-то кто-то в нем желает странного. Кто-то недоволен, понимаешь? Не обижен более ловким и сильным соседом или имперским чиновником, не возмущен налогом или решением суда, не затевает бунт против правителя, желая большей власти, не потерпел фиаско влюбви или поражение на дуэли... И в этих случаях люди будут недовольны, но по-иному, по-иному... Истинно же недовольные те, кто ощущает беспокойство без видимой причины и жаждет чего-то такого, чему нет места в повседневном бытии. Чего-то необычного, возвышенного…
— Ты говоришь о романтиках? — спросил Тревельян.
Тасман улыбнулся, и голограмма купца Хуваравуса послушно повторила улыбку.
— Я говорю о недовольных, но ты, коллега, можешь называть их романтиками. Я отыскал бы их, набрал экипаж и отплыл в заокеанские земли… Но поздно! Время мое ушло, Ивар. Теперь ты решаешь, что делать, делать ли что-то вообще.
Кивнув, Тревельян пожал его руку, тронул поводья и неторопливо направился в лес. Древесные ветви сомкнулись над ним, спрятали от неба, облаков и солнца, укрыли от чужого глаза, обволокли густыми тенями и негромким прерывистым шелестом. Даут шел легко, потряхивая серебряной гривой, переступая длинными, точеными ногами и изредка пофыркивая. Утренний воздух был свеж и прохладен, и в нем разливался терпкий запах смолы.
— Удачи! — долетело издалека, — Удачи тебе, Ивар! Потом, совсем уже тихо: — Ищи! Ищи недовольных!
ГЛАВА 14
ПОД КОЛЬЦЕВЫМ ХРЕБТОМ
Две ночи Тревельян провел в лесу. Днем ехал вдоль дороги по просекам и полянам, перебирался через ручьи и мелкие речки, огибал утесы из нагромождений каменных глыб и слушал, что говорят барабаны и трубы на сигнальных вышках. В Империи и сопредельных странах быт принят универсальный код для передачи сообщений, однако имелись и секретные, не все из которых расшифровали и описали эксперты Фонда. Но таких посланий Тревельян не уловил; все были понятны, все касались повседневных дел, и ни в одном не прозвучал приказ поймать сбежавшего рапсода. Видно, Тасман не ошибся: Ночное Око решало проблемы по-тихому, не сообщая о них всему миру грохотом барабанов.
На третий день, когда до Мад Дегги оставалось километров сто двадцать, Тревельян выехал к большому селению, окруженному полями, плантациями пряных трав и рыбными садками, целой системой водоемов, соединенных с довольно полноводной речкой. Дорога тут взбиралась на мост, за которым нашелся постоялый двор с харчевней, а поблизости — неизменная сигнальная вышка с тремя десятками солдат под командой туана.
Решившись рискнуть, Тревельян снял со своего скакуна седло и упряжь, разыскал в седельной сумке плащ, сделал тючок и, набросив уздечку на шею Даута, вывел его на дорогу. Воины, наемники- безволосые в легких панцирях и шлемах, даже не поглядели на него, офицер покосился на коня, но не окликнул и не велел подойти. Миновав ворота постоялого двора, Тревельян оставил лошадь у коновязи и сел на лавку под полосатым тентом. Кроме него, тут ожидали трапезы два хмурых нобиля, ехавших, очевидно, по делам службы — оба при мечах и кинжалах; их колесница с каурым жеребчиком стояла неподалеку. Жеребчик был так себе. Даут покосился на него, раздул ноздри и презрительно фыркнул.
Не прошло и минуты, как появился хозяин с подносом, оделил нобилей яствами и кувшином пибальского и шагнул к Тревельяну:
— Чего желаешь, почтенный?
— Того же, что у тех господ. — Перед нобилями дымилась горка свежих пирожков. — Еще зерна для моей лошади, а мне — вина, только не пибальского, а торвальского. Да, и свежих фруктов моему шерру!
Последнее нобили, кажется расслышали. Выглядевший постарше повернул голову, окинул
