обедать, хотя успела проголодаться. Ей интересно было осмотреть дом в одиночестве. Ну, не пошутил же, наверное, Платон, а значит, именно эти потолки и стены ей предстоит выложить мозаикой.
И как только Полина взглянула на дом с этой точки зрения, он тут же перестал казаться мрачным. Какое там! Даже хорошо, что он такой пустой и такой неуютный. Зато нет дурацких обоев веселенькой расцветочки, и стены добротно оштукатурены, и сводчатые потолки расположены так, что на них будет отлично смотреться смальта. И свет в ней будет играть, если расположить её под разными углами…
Полина вспомнила, как Георгий посоветовал ей это — класть смальту под разными углами, чтобы в ней играл свет, — и в сердце у неё словно провернулось маленькое лезвие. Но она тут же, сердито и чуть ли не вслух, сказала себе: «Хватит выдумывать!» — и принялась разглядывать помещение с удвоенным вниманием.
«Странно все-таки, — размышляла она, обводя взглядом потолки и стены огромного холла. — Как он это себе представляет? Что я одна такую мозаику сделаю? Да тут же её гектар понадобится! И второй этаж еще…»
Это выглядело настолько очевидно невозможным, что и должно было вызывать недоумение. Но вместе с тем это выглядело таким привлекательным — вот он, огромный дом, со всеми своими бесконечными потолками и стенами, делай что в голову взбредет! — что Полина почувствовала, как в груди у неё рождается радостный холодок. Разве могла она представить что-нибудь подобное, когда сидела на кухне гарсоньерки и выкладывала тессерае на крошечные, не больше ладони, фрагменты несуществующего потолка, и мечтала о какой-то немыслимой композиции, в которой расплескивался бы и закручивался преисподний мир?..
Кухня гарсоньерки вспомнилась совсем некстати. Полина отогнала от себя это воспоминание и отправилась на кухню огромного Платонова дома.
О том, что это именно кухня, можно было догадаться только по холодильнику. Даже плиты не было — одна микроволновка, стоящая на том же холодильнике. В холодильнике лежали многочисленные коробочки и свертки, стояли ещё более многочисленные бутылки водки и шампанского.
Порывшись в свертках, Полина выудила из холодильника рыбу и, не найдя тарелки, съела её прямо с бумаги. Рыба оказалась не живозамороженная, а соленая, но совсем чуть-чуть — так, что даже пить после неё не хотелось. Она была прозрачно-золотая, таяла во рту и к тому же оказалась такая сытная, что Полина наелась мгновенно, проглотив всего три куска. Или просто аппетит у неё пропал от волнения? Хотя — с чего ей было волноваться?
К вечеру Полина уснула. То есть она, конечно, не собиралась спать, а собиралась дождаться хозяина и только на минутку прилегла на огромный кожаный диван в холле, накрывшись волчьей шубой. Но как только прилегла, то сразу и уснула. Все же, по своему-то времени, она провела не бессонный день, а бессонную ночь, в Москве ведь теперь был не вечер, а утро.
Полина так угрелась под тяжелой шубой, что ей приснилось, будто она сидит у открытой дверцы деревенской печки и смотрит на огонь — она ужасно любила смотреть на огонь — и щеки у неё пылают от живого жара. Потом печка исчезла, но тепло не исчезло, только это стало уже другое тепло, живое и такое родное, что Полина чуть не заплакала во сне. Так ясно она почувствовала, что Георгий обнимает её, прижимает к себе, и сердце его бьется у самой её щеки, и весь он дышит жаром, как печка…
Потом она почувствовала, что ей становится холодно, и сразу задрожала, забилась во сне, потому что это могло значить только одно: что он исчез куда-то, и она совсем одна в бесконечном, стылом, ледяном пространстве, в котором неизвестно зачем оказалась, и почему же его нет, как же это может быть, чтобы его не было, и как же она будет без него, и зачем — без него?!
Холод стал довольно ощутимым, совсем даже не сонным, и Полина проснулась — прежде, чем открыла глаза. И сразу почувствовала, что тяжелой шубы на ней нет, оттого и холод, и что в комнате она не одна.
Она уснула, оставив включенным только тусклый торшер, а теперь, открыв глаза, сразу же заморгала, ничего не понимая спросонья и ничего не видя из-за хлынувшего в глаза яркого света, который исходил от огромной хрустальной люстры, сверкающей прямо у неё над головой.
Потом она поняла, что на животе у неё лежит чья-то рука. И сразу — что эта рука ползет по животу вниз, к застежке стеганых брюк, торопливо и как-то жадно, а вторая рука нетерпеливо дергает за пуговицы у ворота её стеганой же рубашки-косоворотки.
Полина вскрикнула и села на диване; волчью шубу она тут же нащупала ногами — та упала на пол. Свет наконец перестал быть таким ослепительным, просто привыкли глаза, и она увидела кого-то темного и широкого, склонившегося над диваном. Еще через секунду Полина сообразила, что это Платон Федотович. Но как же мало он был похож на того человека, которого она мельком узнала в Москве!
То есть это, несомненно, был он — тяжеловесный, но кажущийся при этом не толстым, а полностью состоящим из какой-то осязаемой физической силы. Он и тогда, в каминном зале элитного клуба, был похож на комок мышц, и тогда Полине казалось, что он лишь по странной случайности не крадется звериной тропою в поисках добычи, а сидит за роскошно сервированным столом. Но тогда в этом был какой-то тяжеловатый шарм, это выглядело необычно. Теперь же все было совсем по-другому — прямо, до недвусмысленности просто и до дрожи страшно.
— Платон Федотович! — вскрикнула Полина, отталкивая его руками и даже ногами; ей показалось, она ткнулась ладонями и пятками в камень. — Вы… как? Вы что?!
— Здравствуй, — сказал он — к счастью, все-таки отстраняясь. — Да ничего я. Пришел, а ты спишь.
— Ну и что? — Полина попыталась пригладить торчащие во все стороны волосы. — Я же не в обмороке, зачем меня тормошить?
«Может, он и правда испугался просто? — лихорадочно подумала она. — Ну, решил почему-то, что я сознание потеряла…»
Но судя по усмешке, с которой Платон взглянул на неё сверху вниз, ничего подобного он не решил.
— Ну так просыпайся, — сказал он. — А по мне, так могла бы и не просыпаться. Ты во сне сладкая…
Полина так растерялась, услышав эти слова, а главное, увидев нетерпеливый блеск в его узких глазах, и ходящие под скулами желваки, и подрагивающие ноздри, — что не могла вымолвить ни слова. Она сидела на диване, пыталась нащупать ногами сброшенные валенки и чувствовала, как все в ней леденеет от ужаса.
— Ладно, — усмехнулся Платон, — не дрожи, я тебя не насилую. Сама же приехала, так чего ты?
— Я что, по-вашему, для того приехала, чтоб вы меня насиловали? — стараясь, чтобы голос звучал спокойно, спросила Полина.
Изобразить спокойствие ей, впрочем, удалось не слишком.
— Говорю же, не насилую, — повторил он. — Давай выпьем.
Только тут Полина наконец присмотрелась к нему повнимательнее и поняла, что он просто пьян. Конечно, она могла бы и раньше об этом догадаться — от него сильно пахло водкой — но раньше ей было как-то не до того, чтобы к нему ещё и принюхиваться.
Как не странно, но, поняв это, Полина почти успокоилась. Пьяных она перевидала немало и как вести себя с ними, представляла неплохо. Правда, никто из виденных ею прежде пьяных не выглядел таким опасным, таким каменно-мощным, но все-таки… Все-таки она знала, что во всех пьяных мужчинах, даже в самых умных и интересных, появляется какая-то убогая одинаковость, которая делает общение с ними незамысловатым. А Платон и не казался ей умным или интересным — ни раньше, ни, тем более, теперь.
— Выпьем, — тут же согласилась она. — Только сначала закусим, я голодная.
Ничего похожего на голод она не чувствовала, но Платона надо было чем-то занять. Мысли в Полининой голове задвигались так внятно и так направленно, что она уже видела все свои действия на несколько шагов вперед. А это значило, что и его действия следовало организовать четко и последовательно.
