бы ноги хоть в этот раз!
— Да не приедешь ты, — вздохнула Иза. — Пусть хоть мамонтенок на память останется. Я тебя снаружи закрою, — сказала она. — Так что ты спи, не беспокойся, я сама войду. Дров только подбросить не забудь, а то замерзнешь.
Когда Полина проснулась — то есть даже не проснулась, а словно бы вынырнула из какого-то тупого забытья, — в комнате было если не холодно, то все-таки и не тепло. Это было странно: она ведь подбрасывала дрова несколько раз, да и задремала только оттого, что ей наконец стало жарко.
Но раздумывать о том, почему в комнате не слишком тепло, Полина не стала. Она услышала шорох за стеной, в сенях, и поняла, что кто-то открывает входную дверь.
«А вдруг опять Платон?» — испуганно подумала она.
Но тут же расслышала голос Изы и, спрыгнув с высокой кровати, на которую легла не раздеваясь, прямо поверх покрывала, выбежала в сени.
— Вот… блядство… какое… — Голос у Изы был такой возмущенный, как будто дверь была живая и нарочно её дразнила. — Каждый раз… в дверь эту гадскую… ломиться приходится!
Полина уже открыла рот, чтобы крикнуть Изе, что сейчас потянет дверь на себя, а она пусть посильнее толкнет её снаружи, — да так и осталась стоять с открытым ртом.
— Давайте-ка я, — услышала она. — Не сломается она?
— От тебя, может, и сломается, — засмеялась Иза. — Да все равно толкай, не в окно же лезть!
Чувствуя, что в глазах у неё темнеет — хотя в сенях ведь и так было темно — Полина бросилась к двери. И тут же дверь распахнулась от сильного удара, и так мгновенно, так сразу и широко распахнулась, что Полина вскрикнула, еле успев от неё отскочить.
Она стояла, прижавшись спиной к стенке сеней, смотрела в открывшийся дверной проем и не могла сделать ни шагу. То есть только первые несколько секунд не могла, а потом все в ней вдруг словно пожаром заполыхало, все перевернулось, взметнулось, подкосилось — она вскрикнула и, кажется, даже не шагнула, а просто упала вперед.
Ей показалось, что она уткнулась в ледяную гору — такая холодная была на нем куртка, и так невозможно было пробиться к нему через этот холод. И это было так ужасно — то, что вот он здесь, в шаге от нее, да уже и не в шаге, а просто весь он здесь, но почему-то окружен твердым, непробиваемым холодом, — это было до того ужасно, что Полина в голос закричала:
— Егорушка-а-а!.. — и расплакалась так, как не плакала даже в детстве.
Она ничего не понимала из того, что сразу начало с ней происходить, ничего! Почему у него такой встревоженный голос, почему он стискивает её прямо этим холодом, который его все ещё окружает, почему спрашивает:
— Полин, ну что ты, я тебя дверью ударил, да? Полиночка, где больно?
И почему она не может его обнять, ах да, не дотягивается до него просто, он ведь высокий, огромный, как гора, она просто до него не дотягивается, а потом он вдруг оказывается вровень с нею, и она наконец видит его лицо — он сидит перед нею на корточках, и обнимает, гладит по щекам огромными ладонями, и целует не в губы, а в нос и в глаза, потому что не находит её губы в полумраке сеней, и одновременно расстегивает свою куртку — и вот он наконец, не холод его заиндевевшей куртки, а весь он, сам он, и можно наконец прижаться к его груди, в которой сердце бьется так громко, что ей только его сердце и слышно, а больше ничего ей слышать во всем белом свете и не надо!
— Эй, молодые люди, дверь-то закроем, — из какого-то несуществующего мира донесся до Полины голос Изы. — Пойдем, пойдем в комнату, дом ведь выстудим напрочь!
Полина только услышала эти слова, но совсем их не поняла. Закрыть, идти?.. Куда идти, зачем?.. Она держала Георгия за шею, уткнувшись носом и лбом куда-то ему под горло, и не было такой силы, которая заставила бы её хоть на секунду от него оторваться. Наверное, он это почувствовал, потому что не стал объяснять, куда нужно идти и что нужно закрыть, а просто выпрямился во весь рост, подхватил её на руки и вместе с нею вошел в комнату.
Иза захлопнула дверь у него за спиной и расхохоталась.
— Нич-чего себе! — проговорила она сквозь смех. — А я думала, он тебе родственник просто! Да-а, Полинка, стоило померзнуть, чтоб тебя на таких-то ручках подержали! Ну, не реви, чего ты? — Она постучала кулачком по Полининым пальцам, вцепившимся в ворот Георгиева свитера. — Не реви, а то он, гляди, и сам сейчас разревется. Давай, Георгий Иваныч, приводи её в чувство. Я сейчас уйду, мешать не буду! — хихикнула она.
— Спасибо, — сказал Георгий.
Вместо того чтобы приводить Полину в чувство, он так и стоял посреди комнаты, держа её на руках.
— За что спасибо — что уйду? — хмыкнула Иза.
— Что сюда привели.
— Да вы просто везучие оба, — снова засмеялась Иза. — Вот ведь правду говорят, что рыжим везет! Плюс-минус пять минут — и разминулись бы. Нет, ну ты представляешь, — обратилась она к Полине, которая наконец посмотрела на нее, впрочем, совершенно бессмысленным взглядом. — Представляешь, иду я на обед, к тебе то есть спешу, а внизу этот товарищ с охранником объясняется! Охранник сразу ко мне: так и так, Изабелла Даниловна, тут вот Георгий Иванович из Москвы прилетел, к Платону Федотовичу хочет войти, а сам на прием не записан. — Изины глаза сверкали то черным, то голубым, голос звенел от смеха. — Я к Георгию Ивановичу: мол, по какому вопросу? А он мне: ищу Полину Гриневу, не подскажете ли… Тут я его, конечно, хватаю под ручку и быстренько, быстренько на улицу выталкиваю. Ну, а уж там интересуюсь: а вы ей, товарищ дорогой, кто будете, родственник? Он же, глазом не моргнув, подтверждает: да, родственник. Я и подумала: брат, наверное — рыжий тоже… Хорош братец! — наконец расхохоталась она.
— А может, все-таки брат? — улыбнулся Георгий.
— Прям! — хмыкнула Иза. — Будто я вчера на свет родилась, не отличу, кто брат, кто… не брат. Ладно, я побежала, — сообщила она, глядя на Полину с легкой завистью. — А то начальник не любит, когда дела есть, а меня нет. Ты щеколду за мной задвинь, — сказала она Георгию. — Не запирать же вас. А я, когда вечером приеду, в ставни постучу.
Закрывать щеколду Георгию пришлось идти с Полиной на руках. Она так судорожно вцепилась в него, когда он попытался поставить её на пол, что даже Иза это заметила.
— Да держи уж, — сказала она. — Видишь, совсем девка не в себе. Да и есть отчего… Ну, сама расскажет.
Георгий вернулся в комнату, сел на кровать. Полина оказалась теперь у него на коленях. Было совсем тихо, даже дрова не потрескивали в печке.
— Ты не уедешь? — спросила Полина, наконец отрывая голову от его плеча и шмыгая распухшим носом.
— Уеду. С тобой. — Георгий делал вид, будто он серьезный, но глаза смеялись — светлые, карие. — Или ты хочешь здесь остаться? Тогда можем остаться.
— Я такая дура, Егорушка, — пожаловалась Полина, глядя в его смеющиеся глаза. — Я даже не представляла, что бывают такие дуры. Ты загорел… — Она провела ладонью по его щеке; Георгий положил сверху руку, чтобы она не убрала свою. — И почему-то потемнее стал. — Полина провела другой ладонью по его голове. Он уже не мог задержать её руку своею, потому что вторая его рука лежала у Полины на плечах. Но она и так продолжала его гладить. — Правда-правда, ты какой-то по-другому рыжий стал. Почему?
— Не знаю. — Он чуть повернул голову и поцеловал её в ладонь.
— Ты, наверное, стал взрослее, вот почему! — Полина улыбнулась сквозь слезы. — Никто не знал, в кого я рыжая уродилась, а бабушка Миля говорила, что в нее. Хотя она была не рыжая, а гнедая. Но она говорила, что в молодости была рыжая, а потом повзрослела, поумнела и потемнела. Так что я, может, тоже потемнею когда-нибудь.
— Не торопись, — улыбнулся Георгий. — Да и совсем не надо.
— Ага, не надо! — всхлипнула Полина. — Если б ты знал… Ты бы тогда ни за что не прилетел.
