жить, и особенно увлекся теперь польским поэтом Норвидом, которого, конечно, читал и раньше, но вдруг как будто открыл заново. И что он всегда думает о ней, о коханой своей Надечке, и счастлив, даже когда пишет ей эти листы, но больше всего ждет того дня, когда сможет приехать в чудесный город Чернигов и увидеть ее на самом деле.
Надя никогда прежде не получала любовных писем, щеки у нее горели, когда она читала их. Но дело было не в новизне ощущений, не в том, что она читала вообще какое-то адресованное ей любовное письмо. Это было письмо от Адама, и Наде казалось, она видит его прозрачные, светлые глаза, глядящие на нее сквозь строки…
Что могло быть важнее этого, да что вообще могло с этим сравниться! Даже свое рисование она почти забросила, забыв обо всем, что еще совсем недавно казалось ей главной мечтой: о своем желании учиться в Москве, стать художницей… Вернее, она совсем забросила бы рисование, если бы не Адам. Однажды он спросил ее в письме, как идут дела с ее «взорами», продолжает ли она рисовать. И Наде стало стыдно своей безалаберности.
«Ему скучно со мной станет! — испуганно подумала она. — Ну конечно, ему же понравились мои рисунки, эти „взоры“, так он по-польски назвал, как же я могла бросить!»
Мысль о том, что она не просто рисует что-то для своего удовольствия, а занимается тем, что понравилось Адаму, заставила Надю взяться за краски с прежним, если не с большим жаром. Она вообще теперь пыталась все увидеть его глазами, и мир представал перед нею неожиданным и прекрасным.
Каков на самом деле этот мир, увиденный обыкновенными глазами, Надя и думать не хотела.
Поэтому она даже удивилась, когда мама сказала ей однажды:
— Надя, я должна серьезно с тобой поговорить! Дело было вечером, отец еще не вернулся с работы, но уже позвонил, что скоро прибудет, и они с мамой готовили на кухне ужин.
— О чем? — спросила Надя.
Она как раз переворачивала на сковородке картошку и удивленно оглянулась на мать, услышав ее непривычно серьезный тон.
— О тебе поговорить, — сказала Полина Герасимовна. — Я не хотела, доченька, хоть, наверно, давно пора. Еще зимой надо было, когда он приезжал…
Мама сказала об Адаме «он», как будто и сама думала о нем постоянно, и не сомневалась, что Надя сразу догадается, о ком речь. Да так оно вообще-то и было.
— Что же ты о нем хочешь сказать? — спросила Надя, чувствуя, как краснеют щеки. — Что плохого можно про него сказать?
— Да нет, про него что ж плохого, — сама словно смущаясь, покачала головой мама. — Так-то он вроде парень хороший, вежливый такой… Но ведь взрослый парень, Надя!
— Ну и что? — вскинула она удивленные глаза. — Чем же это плохо, что он взрослый?
Ей показалось, что мама недоговаривает что-то, но что именно, понять она не могла.
— Да тем, что ты маленькая еще! Много чего не понимаешь… Думаешь, надолго его хватит за ручку с тобой ходить? — горячо произнесла мама. — Мало ли что у него на уме, как же мне не волноваться?
— Ой, мам, ну что ты, в самом деле? — поморщилась Надя. — Ничего я не маленькая, все понимаю прекрасно, а он…
— Где ж ты понимаешь, когда даже того не поймешь, что… Что нельзя тебе с ним! — перебила ее Полина Герасимовна и, заметив недоумение в дочкиных глазах, объяснила: — Потому что иностранец он, почему ж еще!
Об этом Надя и в самом деле не думала совершенно. Правда, Витька говорил что-то такое, но ей тогда было не до того. А потом, когда Адам приехал зимой, когда сказал, что хочет на ней жениться, — тогда тем более. Да и в конце концов — ну, иностранец, ну и что?
Так она и сказала маме, вызвав у той грустную улыбку.
— Я ж говорю, маленькая ты еще. Наденька, да как же «ну и что»? Очень даже… Думаешь, никому до этого дела нету? Мы тебе просто говорить не хотели, а так и теперь уже… Меня директор сразу вызвал — говорит, видели тебя с ним, как вы возле школы стояли… — Надю в жар бросило при этих маминых словах, и, заметив ее смятение, Полина Герасимовна поспешила добавить: — Ну, оно бы еще ничего, если б только это. Прогуливалась с парнем после театра, что такого? Хоть тоже — неприятно. Говорят, обнимались вы…
— Просто ветер был! — сама на себя сердясь за то, что оправдывается, сказала Надя. — Он просто меня обнял, потому что я от ветра замерзла.
— Ну, что ж теперь говорить, — вздохнула мама. — Но ведь и хуже того! Отца уже в горком партии приглашали, предупреждали. Разве хорошо? Я думала, он уехал, и все. А он же, я вижу, письма тебе пишет, ты ему тоже… И что он там пишет, Надя, откуда мы знаем! — В мамином голосе наконец прорвалось отчаяние, которое она, видно, долго скрывала. — Мало ли что он может писать, каким это боком выйдет? Ты ж школу кончаешь, в институт поступать надо, а вдруг неприятности будут, поломаешь себе жизнь… Вам ведь, молодым, все кажется просто, а мы какие пережили времена — не дай Бог никому! Сколько людей погибло ни за что, как только отец жив остался! Помню, Софья Львовна была, детский доктор, какая хорошая была женщина, а специалист какой! Получила в сорок седьмом письмо от сестры, из Бельгии, что ли, та после войны в Бельгии оказалась… И пожалуйста, взяли всю семью.
— Мама, — перебила Надя, — но ведь то когда было! Теперь же никого не сажают, зачем же говорить!
— Не сажа-ают… — грустно протянула Полина Герасимовна. — Сегодня не сажают, а завтра, смотришь… Да хоть и не сажают, а вот не поступишь ни в Киеве, ни в наш Политех, что тогда делать? И концов ведь не найдем — что, почему…
Тут Надя наконец рассердилась не на шутку! Какая-то неведомая Софья Львовна, еще Политех зачем-то приплели, с чего это они взяли? Все, что было у нее с Адамом, не подлежало этим пошлым обстоятельствам, этой обыденной житейской логике. Да запах маттиолы был в их отношениях важнее, чем мнение какого-то там горкома партии!
Но тут же она поняла, что об этом сказать маме невозможно. Просто потому, что об этом никому нельзя рассказать.
— Но он же из социалистической страны, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее. — Польша же социалистическая страна, это же не Бельгия!
— Ну и что? — не согласилась Полина Герасимовна. — Хоть и социалистическая. Вон, Галя каждый раз, как Витька с ним приезжает, в магазине у себя к парторгу ходит, заявление пишет: принимаю, мол, иностранца, так ставлю, мол, в известность. Это чтоб на три дня он к товарищу приехал! А если что посерьезнее? Ты о будущем своем подумала?
Отчаяние в мамином голосе сменилось суровыми нотками, и, расслышав их, Надя сразу переменила тон.
— Подумала, — сердито и решительно сказала она. — И ни в какой Политех я не собираюсь, можете не волноваться. Я художницей хочу быть и поступать буду в Москве, в Строгановское училище, вот куда!
Еще прежде, чем закончила фразу, Надя подумала, что в последнее время поступать в Строгановское уже ведь не собиралась, потому что это же в Москве, а Адам в Киеве, ему еще два года учиться, и зачем же ей ехать куда-то… Но отступать было уже поздно.
— В Строгановское? — удивленно спросила мама. — На художницу?
— Да! А что тебе не нравится?
Конечно, она заметила, что мама даже обрадовалась ее неожиданному заявлению.
— Нет, ничего… — произнесла та. — Так чего ж ты раньше нам не говорила? Мы ведь думали, ты в Киев хочешь, тоже в Политех, как он, у тебя и математика хорошо идет… А что, Надюшка? — В маминых глазах промелькнула радость. — Что ж, оно, может, и неплохо, и рисуешь ты как красиво… Худо-ожница! У нас еще художниц не было в роду, — улыбнулась она.
Надя прекрасно понимала причину маминой радости. Скажи она о своем намерении поступать в Москве раньше, до того, как познакомилась с Адамом, — может быть, это известие было бы встречено
