Комната оказалась довольно большой — с высоки ми потрескавшимися потолками и балконной дверью, за которой, впрочем, никакого балкона не было. Собственно, здесь было почти две комнаты: за занавеской из бамбуковых висюлек угадывался просторный альков.
Надю почему-то охватило уныние. Она никогда не жила в коммуналке и совсем не знала того тоскливого ощущения, которое возникает в общем коридоре, где стены с висящими велосипедами пропитаны чужими кухонными запахами…
Нет, что-то враждебное было в этой Москве — и в вокзалах ее, и в квартирах!
«Зачем я сюда приехала? — вдруг подумала она. — Чего мне тут надо?»
— Ну, размещайтесь, — сказала Клава. — Пошли, Поля, ванную тебе покажу, умоетесь с дороги. А спать вон там будете. — Она показала на альков. — Там тихо у меня, Наденьке и готовиться будет хорошо.
Теперь, при дневном свете, Надя заметила, что взгляд у Клавы очень внимательный. Ей даже не по себе стало под этим взглядом непроницаемо-черных глаз, как будто оценивающих ее. Хотя что ее было оценивать?
Клава ушла на кухню, мама достала полотенце и отправилась в ванную, а Надя присела на стул у большого круглого стола, покрытого бархатной скатертью с длинной бахромой, — и задумалась.
Конечно, приехала она зря, это ей было теперь совершенно ясно. Душа ее находилась в смятении, все в ней стремилось только к Адаму, и лучше было бы никуда не ездить в таком состоянии, не оказываться в новых, непривычных местах. Тем более в таких неуютных, как эта огромная коммуналка.
Она не знала, что будет делать через неделю, завтра, даже через пять минут, и ей не хотелось делать ничего. Такого с нею никогда прежде не случалось — характер у Нади был живой, ей даже на одном месте трудно бывало усидеть — и поэтому ей еще неуютнее становилось сейчас от собственного невнятного безразличия.
Клава принесла из кухни две кастрюльки — одну с горячими сардельками, другую с вермишелью.
— Как раз к вашему приезду сварились, — сказала она. — Ты уж не обижайся, Поля, совсем я омосквичилась, ленюсь готовить. А сардельки свежие, вчера в «Диете» брала.
Бог с тобой, Клава! — замахала руками мать. — Какое нам угощенье надо, да у нас вот с собой… — С этими словами она принялась доставать из дорожной сумки завернутое в льняную тряпку сало и какие-то банки. — Кабана били в селе для завода, Паше свежины привезли, я и засолила, и тушеночку сделала, и грибочки вот маринованные, с этого лета уже…
В углу стояла швейная машинка «Зингер». Тут только Надя заметила, что по всей комнате разложены на креслах, стульях и диване отрезы, выкройки и уже сметанные платья, валяются на полу обрезки тканей и тесьмы.
Ну конечно, мама же еще в поезде говорила, что Клава портниха, и что шьет очень хорошо, обшивала в Одессе самых шикарных женщин, а одесские модницы — это тебе не черниговские, с ними и московские не все потягаются…
Пока завтракали, Клава расспрашивала о черниговской жизни, мама рассказывала, а Надя смотрела в окно на пятиглавую церквушку, стоящую почти вплотную к дому.
— Церковь тут у нас своя, — проследив направление ее взгляда, сказала Клава. — Я хожу, а как же. Святых Черниговских великомучеников. Ты бы прилегла с дороги, Надя. Весь вид у тебя сонный, не спала, наверно, в поезде? Раскладушку тебе поставим в алькове, а мать там ни тахте ляжет.
Спать Наде не хотелось, но сидеть за столом хотелось еще меньше, и она кивнула. Она вдруг и правда почувствовала усталость, неизвестно почему. Даже голова заболела, и тошнота подступила к горлу.
— Рада я, что в Москву Надюшку привезла, — слышала она мамин голос, уже лежа на раскладушке за бамбуковыми висюльками. — Ох, Клава, оно и счастье, конечно — дочка. Но ведь как тревожно за нее, а когда единственная, да поскребышек.. Тем более возраст какой, глаз да глаз. Хоть бы поступила в свой институт, хоть бы жизнь у нее сложилась!
Вам бы раньше надо было приехать, — отвечала Клава. — Мало ли, может, курсы какие-нибудь надо посещать. У соседки племянник тоже в художественный институт поступал, так год целый ходил куда- то, занимался.
— Хорошо, кто в Москве живет, — вздыхала Полина Герасимов(tm). — А нам как за год было приехать? Ну, ничего, может, получится…
Голова у Нади слегка кружилась, в алькове было полутемно, и она сама не заметила, как задремала. И правда ведь, не спала всю ночь в дороге… И этот странный город, непонятная и тревожная эта Москва…
Конечно, хорошо было бы приехать за год до поступления и походить на подготовительные курсы — такие, как выяснилось уже назавтра, и в самом деле работали при Строгановском. Но и теперь, в начале июля, было не поздно. Сдав документы в приемную комиссию, Надя тут же переписала в свой блокнот расписание предэкзаменационных консультаций, чтобы не пропустить ни одной.
Строгановское училище выходило фасадом на Ленинградский проспект — на одну из тех улиц, что как раз и создавали у Нади ощущение гигантского города, в который она неизвестно зачем попала.
Неслись по Ленинградскому, рассекая жаркий летний воздух, легковушки с выпученными фарами, громыхали открытыми кузовами грузовики, скользили вдоль серых сталинских домов троллейбусы, звенели трамваи, бежали люди — все здесь жило в таком ритме, к которому ни Надя, ни Полина Герасимовна не привыкли совсем…
— Господи, и как только ты тут живешь, Клава! — утирая пот со лба, воскликнула Полина Герасимовна, едва войдя в комнату и без сил опускаясь на продавленный диван. — И как Надюшка моя тут будет жить? Все бегут, все спешат — куда бегут, чего спешат?..
— Надюшке твоей еще поступить надо, — резонно заметила Клава. — Что в институте сказали- то?
— Да ничего, — пожала плечами Надя. — Приняли Документы.
Мама отправилась на кухню разогревать обед, ею же вчера и приготовленный, а Надя ушла к себе в альков Она сразу заметила, что тетя Клава вовсе не требует, чтобы с ней поддерживали разговор, подробно рассказывали о чем-то. Она вполне безучастно строчила на своем «Зингере» да время от времени бросала на Надю тот самый оценивающий взгляд, который так ей не нравился.
В московской жизни были какие-то совсем другие привычки и обычаи, которых Надя не понимала.
Неожиданно для себя она устала за день, наверное не меньше, чем мама. Не то чтобы ее, как Полину Герасимовну, напугал бешеный московский ритм. Но, во-первых, Надя с удивлением заметила, что просто физически устала. Собственно, ни от чего, ведь она ничего сегодня не делала. Только от бесконечных перегонов в метро, от длинных троллейбусных маршрутов, от перебегания улицы в два приема… Это было странно, потому что Надя всегда была вынослива. А во-вторых, ее смущало то состояние неопределенности, в котором она совершенно не привыкла находиться, но в котором поневоле находилась с той самой минуты, как нависла над нею крыша Киевского вокзала.
Всю свою недолгую жизнь Надя точно знала, как она к чему относится. Она и сама не понимала, как сочетается в ней интерес к живому, полному красок миру с четким пониманием: вот это черное, а это, наоборот, белое, — но ее восприятие жизни было на редкость определенным.
И вдруг впервые она не находила в этом мире своего места. То есть она, конечно, находилась в каком-то определенном месте — в столице, в Москве, — но никак себя в нем не ощущала…
Ей непривычно и даже неприятно было думать о таких смутных вещах, и она поскорее прилегла на свою раскладушку, чтобы по крайней мере отдохнуть от сегодняшней беготни.
Уставать Надя не перестала ни назавтра, ни даже через неделю, хотя, конечно, немного привыкла к общему стремительному движению. Но дело ведь было не в привыкании к скорости, она же сразу это поняла…
Кроме готовки на огромной, в любую жару прохладной коммунальной кухне, у Полины Герасимовны нашлось и еще одно дело в Москве. В черниговской школе организовывался литературный музей. Все ученики, от первого до десятого класса, собирали материалы о писателях, которых изучали по
