— Почему же? — невозмутимо заметил он. — Там ехать тоже два шага, не беспокойтесь, Ева. И я же обещал — до подъезда, значит, так и доставлю.
Он свернул к литфондовской поликлинике и вырулил по односторонним улочкам во двор Евиного дома.
— Спасибо вам огромное, Лев Александрович! —сказала она, открывая дверцу. — Вы меня просто спасли нога и в самом деле ужасно болела…
— Что ж, приятно, — улыбнулся он. — Не то, конечно, что нога болела, а что смог оказать вам эту маленькую услугу. Поверьте, Ева, я искренне рад нашему знакомству. Вы разрешите мне вам позвонить?
Ну конечно, — кивнула она. — Запишите телефон — Взаимно, — сказал он.
Горейно записал Евин телефон в узкий кожаный блокнот и протянул ей свою визитку.
— Непременно справлюсь на днях о вашем здоровье! — произнес он на прощание.
— Боже ты мой, куда ты пропала, Ева, ну нельзя же так! — воскликнула мама, открывая дверь раньше, чем Ева достала ключи: наверное, услышала, как остановился лифт. — Нога только заживать начала, скользота какая на улице!
— Да ничего страшного, мам, — улыбнулась Ева. — Я прогуляться выходила, погода хорошая, снег… Я гуляла по Москве!
Глава 5
Надя совсем не ожидала такой встречи с Москвой.
То есть она вообще не ожидала встречи с этим неизвестным городом, никакой — ни радостной, ни грустной. Ей было ни до чего. Она даже своего выпускного вечера не ожидала, даже платье из белого шифона на атласной голубой подкладке оставило ее равнодушной…
Душу ей перевернул тот вечер в саду, и в две недели, прошедшие до выпускного, она думала только об Адаме.
Но не ехать в Москву было уже невозможно. Как объяснишь родителям, почему вдруг так резко изменились ее желания?
Да и куда ей было ехать? Адама уже не было в Киеве, он был теперь далеко, словно на другой планете… К тому же он ведь сказал, чтобы Надя не отказывалась от своих планов, пока он не добьется, чтобы она приехала к нему в Польшу…
И она собиралась в Москву с таким чувством, как будто выполняла его просьбу.
Но еще на подъезде к городу, когда ехали через дачную местность, Надю вдруг охватило странное, тревожное ощущение… Она сама не понимала, с чем оно связано. Вроде тянулись вдоль железнодорожного полотна обыкновенные дачные домики, почти такие же, как у них в Чернигове, мелькали электрички, толпились на платформах люди.
И все-таки все было другое… Какое-то мощное и совсем близкое дыхание чувствовалось во всем: и в суете людей на платформах — направленной суете, и в мелькании электричек, и даже в коротких надписях «На Москву» над расписаниями на дачных станциях.
Она была рядом, Москва, и, еще не понимая, какая же она, Надя чувствовала, как сильно она притягивает к себе все, что попадает в ее широкое поле.
— Ну надо же! — сказала мама, укладывая в чемодан вещи, вынутые в дороге. — Ты знаешь, по какой улице Клава живет? По Черниговскому переулку! Бывает же… Я и не знала, что есть в Москве такой.
Клава Яхно, о которой говорила мама, была ее дав ней подругой. То есть и не подругой даже, а просто одноклассницей — своей, черниговской. Они учились в одной школе в давние, незапамятные годы, а потом, хотя и не дружили особенно, тоже встречались время от времени и все друг про друга знали: все- таки Чернигов был совсем маленьким городом. Потом Клава вышла замуж и перебралась к мужу в Одессу, там незадолго до войны овдовела, пережила оккупацию, а после войны какими-то неведомыми путями оказалась в Москве.
Полина Герасимовна встретила ее год назад на кладбище. Клава приезжала поправить мамину могилку и так обрадовалась бывшей однокласснице, как будто увидала близкого человека.
— Прямо на шею мне бросилась! — рассказывала тогда Полина Герасимовна. — Чуть не плакала… Я уж, говорит, никого из наших в живых не надеялась застать, повыбила нас война… Видно, одиноко ей в Москве, в гости приглашала. Приезжай, говорит, хоть с дочкой, хоть с Пашей, хоть все вместе приезжайте.
Как только выяснилось, что Надя собирается поступать в Строгановское, Полина Герасимовна списалась с Клавой и договорилась, что остановится у нее на время дочкиных экзаменов.
Тревожное чувство, охватившее Надю на подъезде к Москве, только усилилось, когда поезд наконец замедлил ход у перрона. Оно от всего усиливалось — даже от гула, стоявшего под высокой крышей над платформами Киевского вокзала, и от самого вокзала — огромного, шумного, совсем непохожего на уютное красно-зеленое здание с башенками, построенное пленными немцами в Чернигове.
Зал ожидания, в который они вошли с перрона, показался Наде пустым, несмотря на толкотню, и она даже не сразу сообразила, в чем дело. Присмотревшись, она увидела, что толпы людей пробираются вдоль стен, потому что посередине зала расстелено на полу гигантских размеров полотнище. По нему ходил какой-то мужчина в носках и, не обращая внимания на суету вокруг, малярной кистью рисовал огромного Ленина.
— Надя, Надя, пошли, не зевай! — сказала Полина Герасимовна и, косясь на расстеленного на полу Ленина, потянула ее к выходу.
На привокзальной площади шум был еще сильнее, и само небо казалось такой же крышей, как та, что была над платформами. Надя остановилась прямо посреди этого гула.
День был июньский, теплый, но солнца не было видно за серой небесной дымкой. И, такие же серые, суровые, окружали площадь огромные дома.
— Господи, да пошли же! — сердито воскликнула Полина Герасимовна. — Нам еще в метро разбираться, а ты стала как столб!
Надя пошла за нею, почему-то оглядываясь на то место, где только что стояла: ей вдруг показалось, что это была самая середина площади, и что там она слышала какой-то особенный шум, какого не услышит больше никогда… Хотя, конечно, это было совсем не так.
Фамилия Яхно значилась третьей на табличке у двери, и звонить надо было три раза. Напротив фамилии последнего жильца — Надя почему-то запомнила, Иванцова-Платонова — стояла цифра «семь».
Тетя Клава оказалась невысокой плотной женщиной с крашенными в желто-белый цвет волосами, закрученными в пучок на макушке, и черными широкими бровями. На ней был зеленый атласный халат и тапки без задников.
— Проходите, девочки, проходите в комнату! — пригласила она, когда завершились поцелуи и возгласы: «Да какая же дочка большая у тебя, Поля, а косы какие, ну, красавица! А сама-то постарела, да-а, время-то нас не молодит, ну ничего, мы свое хорошо прожили…»
Клавина комната была возле самой кухни. Идя по длинному мрачноватому коридору, Надя ударилась коленкой о какой-то сундук и едва успела отшатнуться от висящего на стене велосипеда, чтобы не удариться еще и лбом.
У одной из дверей лежала высокая стопка газет. Навстречу шла из кухни какая-то женщина — Надя не разглядела ее в полутьме — и несла в руках кастрюльку.
— Развели срач! — ворчала она себе под нос, проходя мимо газетной стопки и не обращая внимания на встречных. — Вот ведь до чего Иванцов дошел, газеты выкинуть жалеет, а еще дворянин…
Видно было, что ей привычно так ворчать, идя по коридору. Клава тоже не обратила на нее внимания.
