Впрочем, и посетителей было немного. Бродили по маленькому залу какие-то чудаковатые личности, вид которых никак не наводил на мысль о «центровом» месте. Валентина сурово спрашивала у вновь входящих писательские билеты, но, видно, по привычке, потому что толпы, ломящейся в заветный магазин, как-то не наблюдалось.
Еве стало грустно, и, оставив в покое книжки, она отошла к прилавку у кассы, ожидая Горейно.
Она и сама не понимала, отчего ее вдруг охватила печаль в этом когда-то любимом, уютном магазинчике под самой крышей старого дома на Кузнецком Мосту. Конечно, разговор с Денисом… Но Ева чувствовала, что дело не только в разговоре. Эта Лавка, в которой, несмотря на обилие книг, так остро ощущалось запустение, стала печальным дополнением к разговору.
Была когда-то беленькая девочка с доверчивыми глазами, всеми любимая и всех любящая, читала хорошие книжки, бродила по этому загадочному чердаку, высматривая по углам Оле-Лукойе с волшебным зонтиком… И что? Как получилось, что все, что в ней было, что она чувствовала в себе, оказалось никому не нужным, тягостным, и поблекло постепенно, как блекнут с возрастом губы?.. И зачем тогда ей все это было дано, и что вообще дано — такое трепетное, никчемное, неуловимое?..
Горейно рассматривал книги весьма оживленно — рылся в стопках в дальнем углу, спрашивал о чем-то Валентину, залезал на стремянку, чтобы получше разглядеть, что стоит на верхних полках.
Наконец он отобрал внушительную пачку — Ева заметила, что сверху лежат последние тома собраний сочинений Гофмана и Бродского, — и тоже подошел к кассе. Ей вдруг стало неловко оттого, что сама она не проявила никакого интереса к книгам: очень уж бережно, даже как-то торжественно держал их Лев Александрович.
«Просто настроение у меня сейчас не то», — словно оправдываясь неизвестно перед кем, подумала она.
— Лев Александрович, а вы ведь тоже поэт, дядя Рудик сказал? — спросила Ева, когда они снова вышли на Кузнецкий. — Мне очень неловко, но я не читала ваших стихов…
Ничего неловкого, — улыбнулся Горейно. — Они не были бестселлерами, я же не Евтушенко. Я с удовольствием дам вам мои книги, если будет желание ознакомиться. А стихи мои вы наверняка если не читали, то неоднократно слышали.
— Как это? — не поняла Ева.
— Да очень просто. В виде песен, — сказал он. — «Русская красавица», знаете?
— «Русская красавица»? — поразилась она. — Так это ваша песня?
— Не песня, а только стихи, — уточнил он. — Хотя написаны они были сразу для песни, на заказ. А вы находите, что стихи таким образом не пишутся?
— Н-нет, — пробормотала Ева. — Стихи, наверное, по-всякому пишутся…
Конечно, ей стало немного не по себе, когда она узнала, что Горейно — автор попсового шлягера «Русская красавица». И не потому, что стихи были им написаны по заказу. Просто эта песня казалась Еве образцом пошлости, она первое время даже морщилась, слыша ее по радио. Потом, правда, привыкла и перестала обращать внимание: «Русская красавица» стала хитом сезона, и ее исполняли раз по десять на дню. Ева даже не знала, кто ее поет — ей казалось, абсолютно все. Даже Полинка недавно мурлыкала в ванной:
И дальше, кажется: «Что же ты наделала, как же ты могла?»… Связать эти строчки с благородным обликом Льва Александровича было трудновато.
Наверное, все эти чувства были написаны на Евином лице. Горейно посмотрел на нее и понимающе усмехнулся. Ева тут же покраснела, заметив его взгляд.
— Не смущайтесь, Ева, — сказал он. — У вас нормальная реакция интеллигентного человека. Такой она и должна быть… Если смотреть со стороны.
— А если смотреть изнутри? — спросила Ева.
— А изнутри видится немного другая картина, — улыбнулся Лев Александрович. — Но это долгий разговор, милая Капитанская Дочка, и я с удовольствием его с вами продолжу сразу же, как только вы найдете время.
А теперь пойдемте поскорее, а то у меня уже у самого нога начинает болеть, когда я думаю о вашей!
Из-за недавнего снегопада воздух был свежим, в нем чувствовались какие-то живые запахи — не только бензиновые.
Машина была припаркована совсем рядом с Лавкой. Горейно открыл заднюю дверцу, положил на сиденье стопку книг, аккуратно упакованную в плотную коричневую бумагу, потом распахнул перед Евой переднюю дверцу.
Машина была и в самом деле хорошая: вместительный серебристо-серый «Фольксваген Пассат».
— Цвет, конечно, не для Москвы, — заметил Лев Александрович, садясь за руль, — а исключительно для Германии. Помните, Захар в «Обломове» говорил презрительно: «Это ж немцы, откуда им и взять грязи?» — Он засмеялся. — Грязи там взять и в самом деле неоткуда — лично убедился.
— Вы говорили, что недавно вернулись? — спросила Ева, с наслаждением вытягивая ноги в просторном салоне.
— Да, недели две. Только что машину растаможил. Спасибо, друзья помогли, а то бы мне не справиться. Вы Шуберта любите? — поинтересовался он. — Который на воде?
Литературные ассоциации возникали в его речи постоянно, и Ева с удовольствием их угадывала — как этот намек на стихи Мандельштама.
Не дожидаясь ее ответа, он вставил в магнитолу кассету и одновременно включил печку. Музыка звучала тихо, тепло постепенно охватывало Еву. Ей хорошо было сидеть рядом с этим спокойным человеком, слушать хорошую музыку и чувствовать, как согреваются ноги.
— Вы где живете? — спросил Горейно. — Да, Рудика соседка! Значит, в писдоме на Черняховского?
— Да, — кивнула Ева. — А вам по пути?
— Почти, — кивнул он. — Я на Краснопресненской набережной живу.
Краснопресненская набережная была совсем не по пути, до Евиного дома оттуда было еще ехать и ехать, к тому же в вечерних пробках Ленинградского проспекта. Еве стало неловко, что она затрудняет человека, но Лев Александрович держался так непринужденно, что она успокоилась.
Разговаривать ей тоже не очень хотелось: и настроение было не то, и просто разморило от тепла. Наверное, она невпопад отвечала на какие-то его вопросы.
Ева подумала, что он обидится на ее невежливую рассеянность, и даже попыталась сосредоточиться. Но Горейно ничуть не обиделся — наоборот, сам замолчал, словно уловив ее настроение, и спокойно вглядывался и дорогу, то лавируя между машинами, то терпеливо ожидая в бесконечных вереницах.
— Вы меня прямо на Ленинградке высадите, Лев Александрович, у обочины, — предложила она. — Мне же там два шага до дому, зачем вам по переулкам крутиться?
