Она боялась заплакать — или, может быть, засмеяться? — она боялась дышать, слушая этот голос. И вместе с тем ей казалось, что никогда ее душа не была так прояснена, и никогда лучшее, что было в ней, не было так готово проявиться, раскрыться…
Песня закончилась, гости снова заговорили, зашумели, закурили, кто-то разливал водку и вино. Эмилия Яковлевна вдруг принюхалась, разгоняя рукой сигаретный дым.
— Горит, — спокойно сказала она. — Так я и знала, что сгорит.
— Что, Миля, пожар? — так же спокойно поинтересовался Булат.
Возможно, — усмехнулась она. — Но скорее всего просто горит мой яблочный пай. Сейчас выпью и пойду поинтересуюсь.
Видно было, что ей очень неохота отрываться от компании и идти на кухню, где, как по запаху догадалась Надя, подгорало какое-то тесто. К тому же Эмилия Яковлевна явно выпила больше, чем требовалось, чтобы суетиться по хозяйству.
— Я могу посмотреть, — неожиданно предложила Надя. — Если хотите, Эмилия Яковлевна, я посмотрю, что там сгорело.
— Очень хочу, — подтвердила Эмилия. — Хотя я тебе и так могу сказать, что сгорело, — пирог «яблочный пай». Вытащи что осталось, Надежда, и неси сюда. Уголь полезен для желудка.
Пирог со смешным названием «яблочный пай», оказавшийся, впрочем, незамысловатой шарлоткой, сгорел не весь, а только пригорел немного. Надя достала из духовки глубокую форму с круглым отверстием посередине и поискала глазами блюдо, на которое можно было бы выложить пирог.
— Вот сюда его вытряхивай, — услышала она.
Сын Эмилии Яковлевны, оказывается, вышел вслед за ней на кухню и теперь протягивал ей круглое фарфоровое блюдо с серебряным вензелем. Надя вынула пирог из формы и принялась срезать с него пригоревшие корочки. Сын Эмилии Яковлевны наблюдал за ее действиями так внимательно, как будто она была занята Бог весть каким важным делом.
— Пригарки я могу съесть, — предложил он. — По-моему, самое вкусное.
Не дожидаясь Надиного ответа, он смел со стола кусочки горелого теста и отправил их в рот.
— Ну все, — сказал он. — У меня зачет завтра, я заниматься буду, а ты иди, послушай еще. Но Булат теперь вряд ли петь будет, Петька только, а это куда менее интересно.
— Нет, я пойду, наверное, — сказала Надя. — Ты отнеси сам пирог, ладно?
— Ладно, — кивнул он.
Наде показалось, что он еще что-то хочет сказать, исподлобья глядя на нее темными, чуть раскосыми глазами, но она не стала ждать.
Все печальное, безысходное, что осело в ее душе под музыку, под пение Окуджавы, под шум голосов в маленькой комнате, вдруг поднялось снова и захлестнуло ее мутной волной.
— Я пойду, — повторила она. — Я там платья на комод положила, скажи маме…
Она шла по Ордынке торопливо, почти бежала, словно боялась расплескать в себе решимость, которой непонятно почему наполнилась в этом удивительном доме.
Мама, наверное, вернулась недавно. Она сидела у стола, снова застеленного бахромчатой скатертью, и что-то веселым голосом рассказывала Клаве, а та, как обычно, строчила на машинке.
— Надюшка! — обрадовалась мама. — Уже кончилась консультация? Что ж быстро так?
— Мама… — Надя почувствовала, как сердце у нее екает, но тут же снова начинает биться ровно и ясно. — Мама, я не была на консультации. Я не пойду больше в Строгановское. И поступать не буду.
— Как это — не буду? — испуганно спросила Полина Герасимовна. — Что случилось, доча? Ты где была?
— Сейчас ничего не случилось. Раньше… — сказала Надя; она помедлила, глядя на Клаву, которая подняла глаза от своего «Зингера», и, словно решившись, наконец сказала: — Мне нельзя поступать, все равно я не смогу учиться. У меня ребенок родится весной.
Мама молчала, как громом пораженная. Кажется, если бы Надя сообщила, что собирается лететь на Северный полюс, это потрясло бы ее меньше.
— Как… — наконец выговорила она. — Как-кой еще… Откуда у тебя ребенок?
Стоило Наде высказать то, что мучило и тревожило уже почти месяц, а в последние две недели стало для нее совершенно определенным, — как она сразу почувствовала такое облегчение, что едва не улыбнулась маминой растерянности.
— От мужчины, — сказала она. — От мужчины, мам, ребенок. Ты знаешь, от какого.
Мама ахнула и, схватив Надю за руку, зачем-то потащила ее в альков, как будто бамбуковая занавесочка могла их спрятать. Клава поднялась из-за машинки и вышла из комнаты.
— Надя, Наденька, да ты что? — горячо зашептала мама. — Да кто ж тебе сказал? Господи, как же это?! Ты, может, ошиблась, а? И когда же вы… О Господи!
— Никто мне не сказал, мама, — пытаясь говорить успокаивающим тоном, сказала она. — Но я точно знаю. И задерживается уже больше трех недель, и вообще… Тошнит, голова кружится. Давно надо было тебе сказать, да я решиться все не могла.
— Ничего это не значит, что задержка! — воскликнула мама. — Мало ли, от погоды может быть, жарко тут, в Москве, и переволновалась ты… Надо к врачу пойти скорее, я поговорю с Клавой, надо прямо завтра и пойти… Клава! — почти закричала она. — Клавочка, иди сюда, что нам друг от дружки таиться! Все равно ты же при ней сказала, — объяснила она как будто Надя запрещала ей позвать подругу. — А она посоветует, поможет, она всех тут… У нее все тут…
От волнения мама говорила торопливо и то вставала, то снова садилась на тахту. Надя неподвижно стояла перед нею.
— О чем советоваться? — наконец произнесла она. — Надо ехать домой и ждать. Что еще теперь можно сделать?
Как это — «что»? — едва не плача, воскликнула мама. — Что значит «можно», когда нужно? Как же я не усмотрела, как же я… Да, может, ты пошутила? — Она недоверчиво вгляделась в Надины глаза. — Может, не было ничего? Да когда ж вы успели, Надя?! — в отчаянии вырвалось у нее. — Поняла ты, Клава? — обратилась она к Клаве, которая незаметно вернулась в комнату и стояла теперь за раздвинутой занавеской. — Говорит, ребенок… Какой ей ребенок, когда она еще сама дитя, даже объяснить толком не может, когда она успела ребенка этого себе заиметь!
— Не такое уж и дитя, — неожиданно сказала Клава. — Мы с тобой, Поля, в ее годы — помнишь? За старших были в семье. А Надежда твоя, я наблюдаю, куда как…
— То мы! — перебила ее Полина Герасимовна. — То какие годы были — разруха, голод! А ей, скажи, зачем за старшую быть, в семнадцать-то лет?! Это ж надо додуматься: весной, говорит, ребенок у меня будет!
— А куда же он денется? — улыбнулась Надя. — Я все посчитала — в марте родится.
Мать едва не задохнулась, услышав эти слова. Она хватала воздух ртом, не зная, что сказать, какие аргументы привести против этого неожиданного и непонятного своеволия дочери.
— Ни к чему он тебе, — только и смогла она выговорить. — Зачем он тебе? И от кого, Господи, от кого?! Черт знает от кого… У тебя же вся жизнь впереди, Надя!
Тут только Надя наконец поняла, в чем был смысл маминых восклицаний.
— Ты что хочешь сказать, — медленно произнесла она, — что мне не надо от него рожать?
— А ты хочешь сказать, что надо? — вопросом на вопрос ответила Полина Герасимовна. — Что в семнадцать лет надо без мужа рожать, да еще от кого — от иностранца?! Думаешь, я не знаю, что его домой выслали за антисоветчину? Знаю, мне Галя сказала!
— Его не за это!.. — Тут уж Надя сама стала говорить взволнованно и торопливо. — Его совсем не за это! Они ничего плохого не сделали, они просто стихи читали, и все это неправда!
— За это, не за это — какая разница? — махнула рукой Полина Герасимовна. — А выслать выслали, и назад ни за что не впустят, уж это ты не сомневайся.
— Пусть не впускают — я к нему сама поеду, — упрямо сказала Надя.
— Нужна ты ему! — Кажется, мама немного успокоилась. — Спит он и видит, как бы поскорее тебя на шею себе посадить с твоим ребенком. Да еще в Польше… Попользовался — и в сторону. Нет, но ведь я же как чувствовала, как чувствовала сразу! Сразу надо было его за три версты гнать от дома, нет,
