послушалась отца: пусть сама, ей жить, не нам… Вот и дожилась!
Клава по-прежнему молчала, прислонившись к дверному косяку. Надя поежилась, почувствовав на себе тог самый ее, оценивающий взгляд.
— Я его люблю, — медленно и отчетливо произнесла она. — Раз так получилось — значит, так оно и должно у нас быть. И я его буду ждать сколько угодно. И ребенок его будет ждать.
Тягостное молчание установилось в комнате.
— Не уговаривай ее, Поля, — первой нарушила молчание Клава. — Так она решила, не тебе ее пересилить.
— А кому же, если не мне?! — всплеснула руками Полина Герасимовна. — Я ж мать, она же…
— Не тебе, — повторила Клава. — Ее — не тебе. Да и что страшного, если разобраться? Ну, залетела, не она первая, не она последняя. — Надя впервые услышала это смешное словечко и с интересом посмотрела на тетю Клаву. — И какое у нее горе? Не на улице одна остается. Отец при должности, при своем жилье, ты молодая еще. Вырастите как-нибудь!
— Именно что при должности, — пробормотала Полина Герасимовна. — Как подумаю… Ведь каждый пальцем будет тыкать!..
— Утрутся. Детьми-то нельзя бросаться — пробросаешься, — сказала Клава с неожиданной печалью. — У меня сыночку тридцать уже было бы, был бы взрослый, а так… — Она махнула рукой. — Или забыла, как сама над ней дрожала в войну?
Мама, кажется, хотела что-то возразить, но не стала — как будто захлебнулась последними Клавиными словами.
— А ты, — Клава повернулась к Наде, — очень-то не переживай. Подрасти ребеночка и снова приезжай. Даст Бог, до тех пор не помру еще, у меня поживешь, поготовишься — и поступишь себе на художницу.
Про поступление «на художницу» Надя в этот момент и думать забыла: совсем другим занята была ее голова… Но в Клавином голосе прозвучали такие неунывающие, такие живые нотки, что она посмотрела на нее с благодарностью.
— Ты, Клавдия, в самом деле, — начала Полина Герасимовна, — так говоришь, как будто это обычное дело! Хорошо тебе из Москвы судить, а как мы там…
— Конечно, из Москвы по-другому, — перебила ее Клава. — В Москве горя людского — что песка морского. Стану я за горе считать, что девчонка дитя родит! Это смотря с чем сравнивать… Приезжай, Надежда, — повторила она. — Когда, говоришь, он у тебя родится?
Глядя на плывущие за окном поезда безучастные серые дома — сталинские башни, Надя совсем не думала о том, как вернется в Чернигов, как скажет отцу… Она думала только об этом чужом, непонятном городе, который так и не стал для нее своим, но в котором она так неожиданно поняла, как ей жить дальше. И почему поняла именно здесь?
Она совсем не думала и о том, что когда-нибудь сможет вернуться сюда. Наоборот — то, что она здесь решила, навсегда уводило ее из Москвы, и Надя даже не жалела сейчас об этом.
О другом она думала: о шуме Ленинградского проспекта и тишине Замоскворечья, о сундуке и велосипеде в полутемном коридоре, о неизвестно что в ней оценивающем взгляде тети Клавы, о Булате… Все эти образы вертелись у нее перед глазами, мешали уснуть, как крошки под веками.
И сквозь этот пестрый круговорот все отчетливее проступало лицо Эмилии. Вот она стоит посреди стола в полузаколотом платье и сверху вниз смотрит на Надю темно-синими насмешливыми глазами, в которых светится такое непонятное оживление… Что значили Клавины слова, когда она сказала: «Глупая ты еще, Надежда»?
Лица и дома кружились, замирали, словно нарисованные на стекле, потом блекли, становились прозрачными, глаза Эмилии сияли сквозь эти прозрачные картинки и манили, дразнили чем-то, беспокоили… Надя почувствовала, что веки у нее смыкаются, слипаются и она наконец засыпает под мерный стук колес.
Глава 6
Ева не ожидала, что ее жизнь так быстро войдет в спокойную колею.
То есть она никогда и не была бурной, ее жизнь, но все-таки… Она рассталась с Денисом, она совсем иначе увидела свои с ним отношения, себя саму увидела по-другому, чужими глазами, его глазами… Все это должно было стать для нее потрясением, но почему-то не стало.
Придя на работу после болезни и зимних каникул, Ева чувствовала себя совершенно спокойной. У нее накопилось довольно много дел-, подготовка к тургеневскому вечеру остановилась, ребята из ее класса нахватали в четверти троек и вообще разболтались, потому что никто их не контролировал, у всех было свое классное руководство. Ева даже удивлялась: ведь не маленькие дети, по шестнадцать лет, а только отвернись — и пожалуйста, завалили контрольную по химии, не выучили элементарных формул!
В общем, в самом начале четверти пришлось договариваться с предметниками, чтобы дали исправить оценки ее деткам, вызывать родителей для неприятных разговоров, выяснять, прочитал ли кто- нибудь «Войну и мир» летом, как было задано… И она занималась всем этим спокойно и последовательно, не думая о посторонних вещах.
Может быть, дело было в том, что Денис не появился в школе к началу четверти: взял отпуск, не отгулянный летом, и поехал на раскопки каких-то мамонтовых пастбищ — на Колыму, где, как он когда-то рассказывал Еве, возглавлял экспедицию ученик его деда-археолога.
Но, пожалуй, Ева все-таки догадывалась, в чем была главная причина ее спокойствия.
Лев Александрович Горейно почти каждый день заезжал за нею в школу, и она уже привыкла видеть в окно учительской его серебристую машину, которая в один и тот же час останавливалась перед оградой школьного двора.
И привыкла, что при виде этой машины и его самого, входящего в ворота школы, сердце начинает биться ровно, и спокойствие охватывает ее живительной волной.
Она чувствовала в нем такое внимание к себе, какого не чувствовала никогда не только со стороны мужчины, но и вообще ни с чьей стороны. Даже родительская любовь была всего лишь родительской любовью, привычной и почти не замечаемой. А во внимании этого умного и интересного человека была новизна, которой Ева не могла не заметить, и особенно теперь — после всего, что услышала от Дениса…
Теперь она особенно остро чувствовала, что Льву Александровичу приятно ее общество, и это было в ее жизни впервые.
Ей нравились простые, но для нее совершенно непривычные знаки внимания, которые Горейно оказывал с присущей ему непринужденностью: небольшие, со вкусом подобранные букеты, вовремя поданная рука, когда спускаешься по скользким ступенькам, интерес, с которым выслушиваются твои рассказы о сегодняшнем уроке или о какой-нибудь книге…
Ева впервые ощутила, что такое настоящее мужское внимание, и это оказалось так приятно, что она забыла обо всех волнениях и тревогах, которые не давали ей покоя в последние недели, месяцы, годы.
Конечно, она понимала, что неравнодушие к ней Льва Александровича — это не просто вежливость воспитанного человека. Она почему-то с самого начала это поняла, с той минуты, когда он предложил ей пойти вместе в Писательскую лавку. Да он этого и не скрывал…
«Но я сама? — думала Ева, кладя трубку после его звонка или входя в свой подъезд, к которому он неизменно подвозил ее на машине. — Я ему небезразлична, это видно. А он мне?»
Как она относится к нему, Ева понять не могла. Конечно, в ее отношении к Горейно не было той самозабвенной страсти, которая туманила сознание, когда она влюбилась в Дениса. Наоборот, ее чувства ко Льву Александровичу были ясными, спокойными и вполне объяснимыми. Но это-то и было единственным, что ее смущало… Слишком уж резок был контраст между тем, что она привыкла считать любовью — бессонными ночами, трепещущим телом, нежностью, от которой замирает сердце,
