потребностью безраздельно отдаваться любимому человеку, — и тем, что связывало ее со Львом Александровичем. Но ведь уже связывало…
В пятницу Горейно не заехал за Евой в школу — они договорились встретиться вечером у входа в Зал Чайковского и куда-нибудь пойти. То есть он, наверное, представлял, куда именно. Ева уже привыкла к тому, что ко встрече с ней Лев Александрович готовит маленькие сюрпризы: билеты на хороший спектакль, например.
Поэтому она даже не стала спрашивать, куда они пойдут — наверняка это будет какое-нибудь приятное место. Может, в Зал Чайковского и пойдут, если программа хорошая. Лев Александрович любил классическую музыку и отлично в ней разбирался.
Еве приятно было собираться на встречу с ним. Жаль, правда, что выходила она не из дому, а прямо из школы, где задержалась из-за тургеневского вечера, и поэтому не могла надеть что-нибудь особенное, выходное. И подкрашиваться пришлось перед зеркалом в учительской, когда все разошлись.
Она рассматривала себя в этом небольшом, в половину роста, зеркале так внимательно, как будто видела впервые. В каком-то смысле так оно и было. Ева действительно впервые пыталась взглянуть на себя не просто чужими глазами, а глазами человека, которому она явно нравилась.
«А что? — думала она. — Конечно, не Клаудиа Шиффер… Но что хорошего, если присмотреться, в Клаудии Шиффер? Глянцевая картинка, ничего больше. А волосы у меня даже лучше — хоть и серые, зато густые. Правда, в узле все равно не видно… И глаза, если подкрасить, немножко повыразительнее становятся».
Вообще-то Ева почти не подкрашивала глаза, только слегка подводила карандашом веки. Тушь на ресницах ей мешала, а едва заметные карандашные черточки не добавляли ее глазам выразительности. Поэтому для Евы стало большим открытием, что в обрамлении густых от туши ресниц даже ее бледно-серые глаза кажутся блестящими, более темными и едва ли не загадочными. А может быть, дело было даже не в туши — дорогой, английской, купленной в магазине на Тверской. Евины глаза мерцали в предвкушении счастья, и не заметить этого блеска не могла даже она сама…
Тем более естественным казалось, что его заметил Лев Александрович.
— Вы прекрасно выглядите, Ева! — сказал он, как только она подошла к нему поближе.
Горейно стоял на ступеньках Зала Чайковского и держал в руках букет синих ирисов, обрамленных кружевной зеленью.
— Я не опоздала, Лев Александрович? — спросила Ева.
— Не опоздали. — Он улыбнулся и протянул ей цветы. — И вообще, это не стоит вашего беспокойства. Что с того, если бы и опоздали? Вы же не полковник Генштаба, а прелестная женщина! Женщинам свойственно опаздывать на свидания, разве нет?
Ева вовсе не была уверена в том, что она прелестная. И свойственно или несвойственно подобным женщинам опаздывать на свидания — этого она тоже не знала. Она вдруг вспомнила, как ждала Дениса в томительной тишине пустой гарсоньерки, и отвела глаза от спокойного, ласкового взгляда Льва Александровича.
Как ни странно, они до сих пор не перешли на «ты», хотя встречались уже больше месяца, и почти каждый день. Но это совершенно не доставляло Еве неудобств — даже наоборот! Ей ужасно трудно было переходить на «ты», и она испытывала неловкость, когда после пяти минут знакомства ей предлагали это сделать. Но ведь и отказываться было неудобно, а значит, надо было все время следить за своей речью… Только ученикам не приходило в голову называть ее на «ты», и не в последнюю очередь поэтому она чувствовала себя легко только с учениками.
— Ева, я должен извиниться перед вами, — несколько смущенным тоном сказал Горейно. — Хотел сделать вам сюрприз, взял билеты на «Виртуозов Москвы» и был уверен, что концерт сегодня. И вот — подхожу к Филармонии и наблюдаю полное отсутствие толпы! Лишний билетик тоже никто не спрашивает. Что, думаю, случилось, неужели концерт отменен? Начинаю считать — и тут наконец понимаю, что первое марта было вчера… Мне почему-то показалось, что этот год високосный, и я прибавил февралю лишний день!
Лицо у него было такое расстроенное, что Еве даже жаль его стало.
— Ничего страшного, Лев Александрович! — горячо воскликнула она. — Это же хорошо, что год не високосный, правда? Високосные годы несчастливые, а этот…
— А этот будет счастливым, — медленно, глядя в ее глаза своим внимательным, ласковым взглядом, произнес он. — Вы совершенно правы, Ева, не стоит жалеть. Но куда же нам пойти? — спросил он уже обычным тоном.
— Не знаю, — пожала она плечами. — Может быть, в какой-нибудь театр?
— Нет, Евочка, — улыбнулся Горейно, — я не люблю ходить в «какой-нибудь» театр, я люблю ходить в хороший театр на хороший спектакль. А сегодня хороших спектаклей, к сожалению, нет, я уже посмотрел афишу, когда обнаружил свою промашку. Так что придется нам ограничиться совместным ужином!
Что ж, совместный ужин с ним обещал быть приятным, и Ева кивнула.
— Так куда же нам отправиться? — размышлял Лев Александрович уже в машине, выезжая на Тверскую. — В какой ресторан?
— Да мне, по правде говоря, все равно, — сказала Ева. — Я, знаете, Лев Александрович, последний раз в хорошем ресторане была, когда папа меня на детские утренники водил в Дом литераторов… Ну, в кафе еще ходили с девочками, когда учились.
Она вспомнила забегаловку на Кузнецком Мосту, из которой выходила в тот вечер, когда познакомилась со Львом Александровичем. Вспоминать об этом не хотелось.
— Неужели?! — поразился Горейно, — Да-а, веселая у вас была жизнь… А что, Ева, может, туда и направим стопы, а? — предложил он. — В ЦДЛ? Вам приятно будет вспомнить детство, а мне… Мне, возможно, тоже приятно будет вспомнить беспечную молодость, зрелость и почти что старость.
Ева не совсем поняла, что значат его слова, но кивнула, соглашаясь.
Они вошли в Центральный дом литераторов не с Большой Никитской, а с Поварской — так что попали прямо в Дубовый зал писательского ресторана, не проходя через Пестрый буфет. Ева вспомнила, как в детстве, приходя сюда на праздничные утренники с папой или с бабушкой Эмилией, рассматривала стены, испещренные рисунками и надписями. Теперь ей вспоминался только портрет Светлова в виде полумесяца и чьи-то строчки, размашисто написанные на стене: «Если тебе надоел ЦДЛ — значит, и ты ему надоел!»
Она улыбнулась этому воспоминанию, когда Лев Александрович помогал ей снять пальто.
— Вы не только хорошо выглядите, Ева, — сказал Горейно, — вы еще и одеты прекрасно! Впрочем, это меня ничуть не удивляет: у вас утонченный вкус, — добавил он. — И духи — «Диориссимо», кажется? Прелестно ландышами пахнут.
Еву смутил его комплимент. То есть ей, конечно, и самой нравился ее сегодняшний наряд — узкая черная юбка с небольшим разрезом сзади и темно-синий шелковый пиджак, под который была надета блузка с маленьким воротником-стойкой. Блузка была любимого маминого цвета — перванш, «синька с молоком». Но, по Евиному мнению, это выглядело все-таки довольно обыкновенно, особенно на ней, и едва ли могло привлечь внимание. Разве что ирисы гармонировали с одеждой.
А духи действительно были «Диориссимо», любовь к ним Ева переняла от бабушки Эмилии. А та полюбила их еще в ту пору, когда в Москве они были только у редких счастливиц, ездивших во Францию.
Ничего от смущения не ответив, Ева прошла вслед за Горейно в Дубовый зал. У двери он остановился и пропустил ее вперед.
— Ну, милая Капитанская Дочка, что будем есть? — весело сказал Лев Александрович, усаживаясь за стол, указанный предупредительным метрдотелем. — Вы, кстати, можете в свое удовольствие что-нибудь выпить. А мне придется отказать себе в этом удовольствии ради удовольствия не добираться домой общественным транспортом! — пошутил он.
Народу в ресторане было немного, им достался уютный столик у самого камина. Ева с интересом оглядывала этот позабытый зал — высокий, с балюстрадой и балкончиком на втором этаже, весь
