отделанный дорогим деревом. Она вспомнила, как когда-то отец рассказывал ей, что в этом особняке была знаменитая на всю Москву масонская ложа, и она тогда представляла, как собирались в торжественном Дубовом зале загадочные вольные каменщики. Хотя вообще-то больше любила представлять, как бегала здесь по коридорам и комнатам Наташа Ростова. Это ведь был тот самый дом Ростовых на Поварской, который Толстой описал в «Войне и мире».
Лев Александрович весьма органично смотрелся в изысканной обстановке Дубового зала. Его негромкий голос сливался с общим солидным гулом, цвет каштановой бородки гармонировал с цветом стен, и сам он держался непринужденно. Впрочем, ему скорее всего просто привычно было здесь находиться. Раньше, как знала по бабушкиным рассказам Ева, члены Союза писателей приходили сюда как домой, и ужин в ресторане ЦДЛ стоил для них какие-то копейки.
— Я бы, Ева, с удовольствием картошечки с селедочкой заказал, — словно подслушав ее мысли, сказал Лев Александрович. — Великолепная была здесь селедочка, очень мы ее уважали, никаких разносолов не хотелось! Помню, покойный Миша Луконин…
Но Лев Александрович не успел рассказать, как относился к селедочке покойный поэт.
— Левка! — раздался чей-то голос. — Левка, мерзавец, неужели ты?
Человек, обладавший таким громким голосом, что его не приглушали даже дубовые панели на стенах, пробирался между столиками. Не успела Ева опомниться, как он придвинул от соседнего столика стул и подсел к ним.
Лев Александрович едва заметно поморщился. Но, наверное, не принято было выказывать недовольство, когда к столу подсаживался коллега-литератор, и он тут ясе приветливо улыбнулся.
— Гриша! — сказал Горейно, протягивая руку. — Рад тебя видеть, старик. Познакомься, это Ева Гринева.
— Здрасьте. — Гриша бросил на Еву быстрый взгляд и мгновенно утратил к ней интерес. — Ты тут какими судьбами, Левка? А говорили, ты на пээмжэ в Германию перебрался!
— Кто это тебе говорил такую глупость? — улыбнулся Лев Александрович. — Вот народ! Стоит поехать лекции почитать — уже, пожалуйста, «постоянное место жительства»!
— Во, бля, живут люди! — покрутил головой Гриша. — Лекции читают в Германии… Какие ты можешь лекции читать, Левка, ты что, профессор? Или мало за песенки платят, валюты захотелось?
Тут только Ева заметила, что их неожиданный собеседник пьян. Жесты его были слишком резкими, а в голосе, сначала показавшемся ей веселым, звенела злость — непонятно, правда, на кого. Пиджак мешковато болтался на его худых острых плечах, давно не стриженные, цвета перца с солью волосы нависали на уши.
— Не ругайся, Гриша, при даме, — примирительным тоном заметил Лев Александрович.
Гриша пропустил его слова мимо ушей. Официант, давно уже подошедший к столику, ожидающе посмотрел на Горейно и поинтересовался:
— Что будем заказывать?
Но не успел тот открыть рот, как Гриша предложил:
— Левка, закажи шашлык. Хоть глянуть, как его теперь готовят. Помню, «Избранное» у меня в «Совписе» вышло в восемьдесят третьем году, тут праздновал — вот это был шашлык! Принесли на жаровенке, соком истекает, а запах… До сих пор вспоминаю!
— Сейчас ничуть не хуже, — улыбнулся официант. — Даже лучше: мясо посвежее.
— Лучше! — хмыкнул Гриша. — Да не про нас… Закажи, Левка, охота же попробовать!
Гриша говорил так, что не оставалось ни малейшего сомнения: он дождется за этим столом шашлыка и станет его пробовать вместе с Горейно и Евой.
— Или жаба душит? — спросил он, устремив на Льва Александровича сощуренные глаза. — Сознайся, Левка, душит жаба угостить старого товарища? Раньше-то ты со мной не брезговал выпивать, да теперь, видно, иные настали времена, иные нравы…
— Пожалуйста, три шашлыка, — сказал Лев Александрович официанту. — И водки двести. А даме…
— Я лучше сок выпью какой-нибудь, — поспешила сказать Ева.
Она видела, что настроение у Льва Александровича испортилось от этого неожиданного и, конечно, довольно наглого вторжения. Но ее удивило даже не это… В конце концов, кого бы обрадовало появление пьяного знакомца именно в тот момент, когда ты собирался спокойно поужинать с женщиной! Но Ева с удивлением заметила другое — как переменилось лицо Горейно… Его всегда уверенный и располагающий взгляд вдруг стал смятенным, почти испуганным и совершенно беспомощным.
Похоже, Гриша был опытным инженером человеческих душ, или опьянение было слишком привычным состоянием, чтобы выбить его из колеи. Все так же щурясь, он вглядывался в лицо Горейно.
— Да-а, Левка, — звенящим от непонятного торжества голосом произнес он, — скурвился ты!
— Гриша, перестань, — сказал Горейно, но в его голосе прозвучал не приказ, а робкая просьба. — Сам подумай, ну что ты говоришь?
А что я говорю? — хмыкнул Гриша. — Правду! Она, милый, на всех одна… Да ты посмотри, Лева, ты глянь только, кто тут сидит, в нашем бывшем Дубовом зале! — Он обвел рукой ресторан. — Одни мерзавцы, Левка, никого, кроме мерзавцев! Хочешь сказать, что ты этого не понимаешь? Я-то просто поссать пошел по старой памяти через ресторан, вот вас и заметил. У порядочных людей денег нет по ресторанам ходить, а у порядочных писателей особенно! В лучшем случае доползут до родного Пестрого буфета, чтобы принять принесенные с собой пол-литра самогона в милых сердцу стенах. И все, Лева, и больше ни на что у них денег не хватает! Да и Пестрый, говорят, скоро у нас отнимут, тоже этим отдадут. А здесь, в Дубовом зале, который был нам родным домом, в котором мы кутили и радовались, и поминали товарищей, и праздновали наши юбилеи, — в этом зале, Лева, хозяевами теперь стали бандиты и воры! — Голос его взлетел и зазвенел от напряжения. — И ты это прекрасно знаешь, но сидишь с ними рядом, да еще приводишь сюда женщину, чтоб пустить ей пыль в глаза своими деньгами. Пир во время чумы, господин Горейно, и ты на нем свой!
Официант незаметно поставил на стол графинчик, и, прервав свой монолог, Гриша налил себе водки в большой, предназначенный для сока бокал.
Ева видела, как лицо Горейно покраснело, потом побледнело, потом снова покраснело. При этом он не произнес ни слова, отводя глаза, стараясь не встречаться взглядом ни с Гришей, ни с ней. Ева не понимала, в чем причина растерянности и беспомощности, такой неожиданной в глазах этого спокойного человека, но почувствовала, как сердце ее вдруг остро дрогнуло от жалости к нему. Ничего подобного она прежде по отношению ко Льву Александровичу не испытывала и сама ощутила растерянность перед лицом своей неожиданной жалости.
Тем более что ей вовсе не казалось бесспорным то, о чем говорил пьяный Гриша.
Конечно, мало у кого есть сейчас деньги на рестораны, и он скорее всего правильно определил, кто сидит теперь в этом зале. Но Ева-то прекрасно знала, что человек с улицы и раньше не мог сюда зайти. А за что, как правило, причисляли к советской писательской касте — это бабушка Эмилия рассказывала неоднократно и не стесняясь в выражениях… И папа часто говорил, хотя и не про ЦЛД «Подлецы не пришли на пустое место!»
Так что Гришин патетический, надрывный тон вызывал у Евы что-то похожее на брезгливость. И ей казалось, что Горейно совсем не так уж трудно было бы прекратить Гришину болтовню и попросить его не мешать.
И вдруг — смятенный взгляд Льва Александровича, отводимые в сторону глаза…
Но чувство жалости к нему было таким сильным и отчетливым! А Ева привыкла доверять своим чувствам, когда они бывали настолько сильными…
— Лев Александрович, — быстрее, чем подумала, сказала она, — у меня сегодня голова немного болит. Наверное, не надо было мне ехать в ресторан, особенно сюда: здесь так шумно… Вы меня не проводите?
— Конечно, Ева, конечно! — Лев Александрович воскликнул это так громко и поспешно, будто только и ждал ее слов. — Это с моей стороны было опрометчиво, вести вас сюда… Пойдемте, пожалуйста! —
