— Кстати, Надежда, — спросила она таким тоном, как будто они расстались вчера, — ты что сейчас собираешься делать?
— Милечка, вы ее совсем перепугали. — Клавдия тоже подошла к двери. — Что она может собираться делать? Помыться с дороги! Проходи, Надя.
Клава выглядела почти так же, как и два года назад, разве что крашеные волосы были не собраны в жидкий пучок, а подстрижены «под каре».
— Можно подумать, она ехала под вагоном в ящике с углем! — хмыкнула Эмилия. — Ей вполне достаточно помыть руки, чтобы начать жить полной жизнью.
— Что значит — жить полной жизнью? — спросила Надя, входя в квартиру.
Наверное, улыбка у нее на лице глупейшим образом соединяла оба уха, но она не могла сдержаться — настолько мгновенно, просто в одну минуту, Эмилия погрузила ее в совсем другую жизнь…
— Это значит, например, немедленно помочь несчастному киноведу, — объяснила Эмилия Яковлевна. — Который, чтобы получить к Пасхе два килограмма муки, должен пропустить просмотр в Доме кино. А он не может этого сделать, потому что… Потому что не хочет, — честно уточнила она. — А поскольку тебе, Надежда, нет необходимости ничего пропускать ради пасхальной муки, то почему бы не постоять в очереди вместо меня?
Конечно, не очень хорошо было заставлять ее прямо с дороги, буквально с порога, бежать в какую-то очередь, да еще объяснять свои намерения так откровенно.
Но каждое слово Эмилии Яковлевны звучало с такой мимолетной убедительностью, что Наде все это показалось совершенно естественным. В самом деле, ведь она пока что никуда не спешит…
— Хорошо, Эмилия Яковлевна, — кивнула она. — Только вы мне скажите, куда идти стоять.
— Куда идти стоять, я тебе скажу немедленно. — Эмилия произнесла это так снисходительно, словно Надя удостоилась Бог весть какой чести. — Идешь по Большой Ордынке от нашего дома до первой подворотни, сворачиваешь в мерзкий, грязный двор — и видишь очередь, состоящую из людей с расчетными книжками в руках. Эти люди ждут своей пайки перед домоуправлением. Становишься в очередь, стоишь до упора и ждешь Вальку с расчетной книжкой. Когда выдадут муку — не знает никто, но, по всей видимости, это все-таки произойдет в течение первых суток.
— Ладно, — по-прежнему улыбаясь, сказала Надя. — А кто такая Валька?
— Валька — мой сын, — объяснила Эмилия. — Ты его, кажется, видела, а если не видела или не узнаешь, то он сам тебя узнает. Я тебя опишу как ослепительную темноокую красавицу с косами вкруг головы! Я ему позвоню, когда он придет из института, и он тут же принесет книжку. Но сам стоять не будет, потому что у него завтра контрольная по сопромату. Доходчиво объясняю? — засмеялась она.
Смех у Эмилии был такой, что все сомнения в ее правоте развеивались моментально.
— Доходчиво, — снова кивнула Надя. — Прямо сейчас надо идти?
— Ну, можно все-таки позавтракать, — смягчилась Эмилия. — Значит, Клавочка, в астрах — послезавтра, а красное с декольте — через неделю. Все, дамы, я побежала, а то через полчаса явится бестолковый аспирант и по глупости своей подумает, будто я в рабочее время могла уйти к портнихе.
Дверь за нею захлопнулась.
— Вот кому невозможно противоречить, — покачала головой Клава. — Иди, Надежда, положи вещи, умойся, сейчас завтракать будем. Вот опять — появляется за неделю до командировки и вынь-положь два новых платья! А я только головой киваю, и ведь не из-за денег, хотя, конечно, платит она хорошо. Ну, мне не привыкать быстро шить.
Все это Клава рассказывала уже в комнате, ничуть не изменившейся за два года. Надя отметила про себя, что изменилась только сама Клава: новая прическа не просто молодила ее, а делала элегантнее.
Еще в прошлый Надин приезд Клавдия рассказывала, как в войну шила на самую шикарную одесскую проститутку Таньку, которая вовсю путалась с румынскими офицерами. Та прибегала к ней утром и восклицала, притопывая от нетерпения:
— Клавочка, нужен к вечеру халат — знаешь какой? Чтоб вот так вот — р-раз! — и распахивался мгновенно!
С тех печальных пор у Клавдии сохранилась целая стопка модных журналов, каких и помину не могло быть в СССР, — английских, французских, немецких. Она до сих пор шила по ним для самых требовательных клиенток, комбинируя фасоны. Что с того, если в Европе такая мода давно прошла: кто ее тут видел, эту моду!
Клава ставила на стол кастрюльку с вареными яйцами, тарелку с сосисками, вазочку с необыкновенно вкусными московскими конфетами «Столичные», расспрашивала о родителях, о дочке, разглядывала Евину фотографию… А Надя смотрела на нее и думала: вот, в одно мгновение и началась московская жизнь. И вроде ничего особенного — наоборот, надо сейчас идти стоять в какую-то очередь, — но почему же ей так легко и хорошо?
Оказалось, что Эмилия Яковлевна объяснила все неправильно: муку будут выдавать не днем, а почему-то с девяти вечера. Дверь домоуправления в подворотне — действительно грязной — была наглухо закрыта, а о сроках выдачи муки сообщало пришпиленное к двери объявление.
Вообще-то в этом не было ничего удивительного. Люди пришли бы, даже если бы муку выдавали ночью. Надя и сама не понимала, что это вдруг случилось с мукой и куда она так быстро исчезла. Отец что- то объяснял про разделение обкомов на городские и сельские, но она не очень поняла, да, по правде говоря, и не вникала. Во всяком случае, даже на Украине хлеб стал редкостью, а белые булочки в школах выдавал лично директор — по одной, а то и по половинке на ученика.
Надя собралась было уже пойти домой, чтобы вернуться к указанному времени, как вдруг вспомнила, что должен подойти Валька с расчетной книжкой. И где он будет ее искать? А у него ведь завтра какая-то контрольная… Наде стало неловко из-за того, что она как будто бы подводит сына Эмилии Яковлевны.
Она вышла из двора домоуправления, вернулась назад по Большой Ордынке. Подъезд дома, в котором жила Эмилия, тоже совсем не изменился — так же громыхал лифт, зияли лестничные пролеты и гулко отдавались шаги по затертым ступенькам.
И так же, как в прошлый раз, сын Эмилии Яковлевны сам открыл дверь. Только теперь на нем была не белая нейлоновая рубашка, а свитер — тоже светлый, вязаный. И темные, как спелый виноград, глаза так же смотрели на Надю.
— О! — воскликнул он. — Надя из Чернигова! А ты чего пришла? Мама звонила, я уже собирался бежать с расчетной книжкой. Только перекусить хотел.
В руке он держал бутерброд с желтым ноздреватым сыром.
— Ты поешь нормально, — сказала Надя. — Там только вечером муку будут давать, можешь не спешить.
— А-а… Ну, проходи тогда, — немедленно предложил Валя. — Проходи, Надя, вместе пообедаем.
Черниговский поезд пришел около двух часов дня, пока она ехала с вокзала, пока «завтракала», пока разбиралась с мукой… Увидев, как аппетитно Валя жует бутерброд, Надя почувствовала, что ужасно проголодалась.
— Есть гороховый суп, — сказал он, когда они прошли на большую общую кухню — ту самую, где под песни Окуджавы когда-то сгорел «яблочный пай». — Что уже прекрасно. Кроме того, есть эскалопы. Правда, сырые, мама сегодня утром купила на Страстном бульваре. Будем жарить или обойдемся?
По его лицу видно было, что ему хочется эскалопов, но неохота с ними возиться.
— Я могу поджарить, — предложила Надя. — Они же готовые, наверно? Тогда это быстро.
— Да? — Валя улыбнулся, и Надя с непонятной для себя радостью узнала его улыбку: вроде смотрит чуть исподлобья, и вдруг все лицо расцветает. — Тебе это правда не будет трудно?
— Правда, — в ответ улыбнулась она. — Доставай свои полуфабрикаты!
— Я тебя пока буду разговорами развлекать, чтобы тебе не было скучно, — сказал Валя, открывая один из стоящих на кухне невысоких пузатых холодильников. — Что тебе рассказать?
— Да что сам хочешь! Я, знаешь, еще не совсем в себя пришла, — призналась Надя. — Очень уж
