все быстро…
— Ты в Строгановское собираешься поступать? — поинтересовался он. — Интересно — художницей будешь… А я в Бауманском учусь, знаешь такое?
Эскалопы зашкворчали в золотистом масле, Надя убавила огонь и покачала головой:
— Не знаю… Что это — Бауманское?
— Высшее техническое училище — ну, вроде Политеха. Но фактически университет, если по уровню. У нас лучших в мире инженеров готовят!
— И ты будешь лучшим в мире инженером? — улыбнулась Надя.
— Ну, не знаю… — смутился Валя. — Как получится, конечно.
— А что ты будешь строить?
Она почувствовала, как сердце ее едва ощутимо сжалось от далекого воспоминания.
— Я не то чтобы строить, — объяснил Валя. — Я буду разрабатывать… двигатели летательных аппаратов. Понимаешь?
— Что значит — летательные аппараты? — удивилась Надя, отогнав воспоминание. — Самолеты?
— Не совсем… — Видно было, что он замялся, потом, словно решившись, сказал: — Ну ладно, ты же не будешь об этом болтать, да? — Надя кивнула. — В общем, это не самолеты, это ракеты…
— Раке-еты! — ахнула Надя. — Которые летают в космос?
Наверное, выражение лица у нее было ужасно удивленное, Валя даже улыбнулся. Но еще бы ей было не удивляться! Гагарин полетел в космос всего две недели назад, об этом говорили везде и всюду. Надя отлично помнила, как в день его полета все соседи выбежали во двор, плакали, целовались, поздравляли друг друга и, затаив дыхание, слушали радио.
— Да, — кивнул Валя. — Которые летают в космос. И не только в космос… Может, если повезет, я даже уеду работать на космодром Байконур. Но, Надя, ты извини: действительно не надо никому рассказывать. Я вообще-то не должен был тебе об этом говорить, но как-то…
— Я не буду, Валя, честное слово! — горячо пообещала она. — Я же понимаю… Все, готовы эскалопы, садись.
Эмилия Яковлевна появилась, когда процесс поедания эскалопов был уже почти завершен.
— Ого! — воскликнула она. — Что, уже отоварились? Надо же, как правительство о нас заботится — и пяти часов не прошло!
Узнав, что ее восхищение правительством преждевременно. Эмилия усмехнулась:
— Ну, значит, все в порядке: мы на родине. И ночь Страстного четверга проведем как положено — в очереди. Вы что сейчас собираетесь делать? — спросила она.
— А что, мам? — переспросил Валя.
— Я собираюсь, пока есть время до просмотра, сложить хоть пару ящиков, — ответила Эмилия Яковлевна. — По-моему, это не кончится никогда. Мы никогда не переедем, потому что упаковать все эти книги просто невозможно. Мы на новую квартиру переезжаем, — объяснила она Наде. — Хотя я, по правде говоря, уже не понимаю, зачем. Конечно, Аэропорт — не Ублюдково какое-нибудь, вишни даже какие-то растут в бывших садах… Но все равно. Ездить на работу в метро… Ужас!
— А ты купи машину, — посоветовал Валя. — Правда, мамуль, ты будешь очень эффектно смотреться за рулем. Лиля Брик ведь водила, она же тебе сама рассказывала.
— Да, в двадцатые годы, когда в Москве было полтора авто. И то ухитрилась сбить девочку, хорошо не насмерть. Ни за что! — воскликнула Эмилия. — Всю дорогу быть сосредоточенной на каких-то скоростях и передачах — нет, это не для меня. В лучшем случае я разобью только машину. Разве что ты будешь водить, Валечка. В общем, — прекратила она посторонний разговор, — я предлагаю такой план. Сколько там нам осталось до муки и просмотра? В течение двух часов мы с Надей складываем книги, а ты готовишься к контрольной.
— Ладно, — кивнул Валя. — Только мы все вместе складываем книги, а к контрольной я готовлюсь потом.
Он произнес это таким спокойным, но исключающим возражения тоном, что его маме оставалось только согласиться.
Книг и в самом деле оказалось такое множество, что уложить их представлялось делом невозможным. Книжные стеллажи сплошь закрывали все стены от пола до потолка, но не в той комнатке, где пел Окуджава, а в соседней, попросторнее. Кроме книг, в этой комнате стояла кушетка, покрытая каким-то необычно пестрым пледом — как выяснилось, перуанским, — и письменный стол, заваленный математическими книгами и чертежами.
На столе стояла большая фотография мужчины в очках — наверное, это и был покойный муж Эмилии Яковлевны. Даже на фотографии было заметно, что взгляд сквозь сильные очки у него детский и рассеянный. Валя совсем не был похож на него ни чертами лица, ни тем более выражением рассеянности. И все-таки сразу чувствовалось, что он его сын.
— Если бы они стояли хотя бы на полках! — сказала Эмилия. — Мы бы их вместе с полками сняли и перевезли. Но стеллажи, да еще без стекол… Ужас!
Часть книг — правда, очень небольшая часть — все-таки была уже упакована в картонные ящики.
— Ладно, — вздохнула Эмилия. — Приступаем. А я пока, — оживилась она, — расскажу вам про балет Баланчина. Хотите?
Конечно, они хотели послушать про балет. Да если бы и не хотели — по оживлению на лице Эмилии было понятно, что она уже настроилась рассказывать.
Валя влез на стремянку и принялся снимать книги с верхних полок стеллажа, Надя принимала их снизу и передавала Эмилии, а та протирала тряпкой и укладывала в ящики. Пепельница стояла на стопке книг, и Эмилия поминутно стряхивала пепел с очередной сигареты.
— Да, так вот, приезжает Джордж Баланчин. — Она произнесла эту фразу с таким удовольствием, что даже столб не остался бы равнодушным. — Конечно, вся Москва умирает: ах, великий балетмейстер, ах, Европа и Америка, ах, как попасть! Я, разумеется, киваю, хотя про себя думаю: интересно, очень им здесь восхищались, когда он был Гога Баланчивадзе, питерский грузин? Травили скорее всего по причине особой его одаренности — обычное дело… Ну, в общем, ахаю, но в душе понимаю, что в случае чего переживу без балета. И вдруг, можете себе представить, звонит Кадик Бунтман и спрашивает: Миля, ты не могла бы побыть моей дамой на премьере? А Кадик, надо сказать, для женщин, которые не стремятся к мужику в постель, друг крайне удобный: без кобеляцких претензий. Но дамы он по причине кое-каких своих особенностей не имеет — ни для премьеры, ни для других дней. Вот и приглашает время от времени на публичные мероприятия, чтоб под статьей не ходить слишком явно.
Надя не поняла, что значат эти слова, но переспрашивать ей было неудобно. Валя уже освободил верхние полки и, спустившись пониже, сам передавал книги матери и Наде.
— Одним словом, сижу рядом с Кадиком на шикарнейшем месте в партере Большого театра. Пока увертюра, рассматриваю окрестные брильянты. У Люськи Кирилловой — роскошные, огромные, но, отмечаю про себя, меньше, чем у Вишневской. Так им, ликую, Галина Павловна, так им, подлым стукачкам! В общем, наслаждаюсь искусством. А на сцене уже балеринки пляшут, в плохоньких таких черных купальниках. Смотри, Миля, толкает меня Кадька, во-он та — Аллегра Кент, ты видишь, какое волнующее адажио? Как же, говорю, глаз не отвести! Это которая, четвертая справа? Нет, говорит Кадик, пятая слева. А-а, ну, ясное дело, просто пре… И вот тут… — Эмилия взглянула на Надю и Валю таким ликующим взглядом, как будто должна была сообщить им что-то самое главное. — И вот тут я наконец различаю среди прочих балеринок эту самую Аллегру Кент — и челюсть у меня отвисает на половине фразы. Молчу и как убитая смотрю на сцену — это я-то! А все дело в том, что эта пятая слева в одинаковом черненьком купальнике танцует так, что каждое движение ее рук мгновенно запоминаешь на всю жизнь! Как это происходит, почему — объяснить невозможно… Но я вдруг понимаю, что такое волшебная сила искусства. В чистом виде понимаю, потому что для меня балет — не кино, а явление абстрактное и в глубине души совершенно мне безразличное. Но она танцует это самое адажио — и я не представляю, как буду жить, когда она остановится!
Эмилия рассказывала так, что Надя сама остановилась, замерла на месте с книгой в одной руке и
