разговаривать об увиденном спектакле. Но в том, что она его не любит, у Нади не было ни малейшего сомнения.
Просто она знала, что такое любовь: как замирает при этом сердце, как все мысли возвращаются к единственному человеку и все готов отдать за мгновение с ним наедине… Все это даже сейчас, спустя два года, щемящим воспоминанием отзывалось в ее душе, когда она думала об Адаме.
По отношению к Вале ничего этого не было. Просто — хороший, умный парень, с которым не чувствуешь себя скованно, не более того.
К тому же он не знал ведь про Еву, и это вызывало у Нади неловкость. Надо было, наверное, сказать ему о том, что у нее есть дочь, но она не очень представляла, как это сделать. В ответ на что? На рассказ о горнолыжной базе на Джан-Тугане, куда он ездил прошлой зимой и собирался поехать снова?
Правда, был какой-то момент, когда Надя чуть было не сказала… Валя вдруг предложил:
— А хочешь, можешь тоже на Эльбрус поехать! Правда-правда, многие девочки ездят. Конечно, это наша база, институтская, но можно будет, наверное, договориться, чтобы тебе тоже разрешили. Поехали вместе, а?
Надя пробормотала что-то про вступительные экзамены, и, сразу почувствовав неловкость, Валя больше на эту тему не заговаривал.
— И что ты думаешь — все люди будут счастливы с помощью науки? — спросила Надя.
— Я не говорю, что все и что определенно будут счастливы, — ответил Валя. — Но мне кажется, наука все-таки может в этом помочь. Мы просто еще не представляем себе, на что она способна… Ведь столько всего было под запретом! Генетика, например. А вдруг когда-нибудь откроют ген счастья, почему бы и нет?
Они шли по широкой аллее Лефортовского парка в поздних июньских сумерках. Темные ветки покачивались над поблескивающей водой Яузы, дорожки между деревьями казались светлыми и таинственными.
Надя чувствовала радостное волнение, которое всегда поднималось в ее душе после какого-нибудь необычного события. Сегодня это был праздничный вечер в Бауманском, на который ее пригласил Валя. То, что праздник был не официальный, не общий, а только для своих, посвященный окончанию учебного года, — делало его еще лучше.
Наде понравился концерт. Во-первых, были очень известные артисты, она даже не представляла, что их можно увидеть в обыкновенном студенческом клубе. Во-вторых, и студенческая самодеятельность оказалась ничуть не менее интересной, чем выступления настоящих артистов. Ребята спели совсем новую песню «И на Марсе будут яблони цвести», сыграли отрывок из пьесы Розова и ужасно смешной «капустник» про физиков и лириков. И студенческий ансамбль пел так хорошо, что его никак не хотели отпускать со сцены.
Одним словом, к тому времени, когда начались танцы, настроение у Нади было просто отличное.
Но сами танцы — они смутили ее и даже опечалили. Нет, конечно, все было очень хорошо, и танцевать она любила, и Валя быстро познакомил ее со своими однокурсниками… Но Надя впервые танцевала с ним — и сразу почувствовала, что объяснение между ними состоится сегодня.
Это по всему чувствовалось — и по тому, как едва ощутимо вздрагивали его руки, лежащие у нее на талии во время медленного танца, и по его взгляду — сегодня какому-то особенно внимательному, неотрывному…
Ей не хотелось объяснения, она понимала, что после него уже не сможет встречаться с Валей так, как сейчас — просто, легко, — и ей жаль было этих встреч с ним.
Поэтому Надя даже обрадовалась, что их разговор, когда они вышли из Дома культуры Бауманского училища и Валя предложил погулять немного по Лефортовскому парку, — начался с каких-то отвлеченных вещей.
Сначала говорили о стихах, но эта часть разговора Наде вообще не запомнилась, потому что она настороженно ожидала, что будет дальше. Потом Валя заговорил о неограниченных возможностях науки, и Надя сказала, что все равно жизнь людей идет как-то иначе, не по науке, а он возразил: мы просто еще многого не знаем, вот, например, человеческое счастье… И про генетику, которая была под запретом.
Потом он внимательнее вгляделся в Надино лицо и засмеялся.
— А может быть, твой скептицизм и оправдан! Может, мне просто хочется, чтобы все было так ясно, достижимо. Я, знаешь, как-то боюсь… — Он замялся, словно подыскивая нужное слово, — Наверное, я просто боюсь всего смутного, неясного. Мне кажется, этого не должно быть в жизни! Хотя я понимаю, конечно, что это глупый, детский страх. Вроде ничего не боюсь — ни воды, ни высоты, — а видишь… Вот мама, — добавил он, — та ничего такого не боится, она просто разрушает любую смуту. Но ведь и ты тоже, Надя, хотя и совсем по-другому?
Снова, впервые после того как они оказались в парке, Валя посмотрел на нее тем самым, неотрывным, взглядом.
Надя смотрела в его темные, тревожно поблескивающие глаза и не знала, что ему ответить. По правде говоря, она даже не поняла, о чем он спрашивает. Чего она боится или не боится? Она много чего боялась — например, мышей, — но смешно же было говорить об этом сейчас!
Она уже хотела сказать хоть что-нибудь — неудобно же молчать, когда спрашивают, — но Валя вдруг негромко произнес:
— Надя, я давно хотел тебе сказать… Тебя спросить… — Он снова помедлил и сказал совсем другим, взволнованным, из глубины идущим голосом: — Надя, ты и сама, наверное, догадалась! Я тебя люблю и прошу, чтобы ты вышла за меня замуж.
Надя так растерялась, услышав эти слова, что прибавила шагу, почти побежала по аллее вдоль Яузы. Валя шел рядом; кажется, он даже не заметил, что они пошли быстрее.
Конечно, она ожидала каких-нибудь расспросов, она думала, как ему объяснить… Но что придется просто отвечать на такие простые слова — этого она почему-то не ожидала. Хотя, даже недолго зная Валю, можно было догадаться, что он не станет путаться в длинных объяснениях.
— Валя! — Надя наконец остановилась напротив красивой старинной плотины и взглянула на него; его лицо в свете фонарей казалось совсем бледным. — Прости, но это невозможно…
— Почему? — глухо спросил он.
Лицо его не изменилось, но как-то застыло.
— Потому что… — Она понимала, что сейчас и надо сказать про EBV. но вдруг почувствовала: эта причина — что у нее есть дочка — не покажется ему убедительной и его не остановит. — Потому что был человек… Есть человек, которого я очень любила.
Он помолчал, чуть отвернув свое странно застывшее лицо, потом спросил:
— Так был или есть?
— А какая разница? — тихо произнесла Надя. — Конечно, есть. Только далеко, и я даже не знаю, где…
— Почему?
Он снова взглянул на нее, и ей показалось, что едва заметное удивление слегка смягчило застылость его лица.
— Он уехал, — уже спокойнее объяснила Надя. — Он в Польшу уехал, потому что его выслали из Киева. Ну, он поляк, учился в Политехническом, участвовал в каком-то кружке, и его за это выслали. И с тех пор я не знаю, что с ним, даже письма не доходят. Поэтому я не могу…
— А если бы знала, что с ним, то могла бы? — перебил Валя.
— Зачем ты спрашиваешь? — по-прежнему тихо спросила она.
— Затем, что это же невозможно — чтобы твоя жизнь зависела от того, доходят ли письма! Как его зовут, этого человека? — спросил он.
— Адам Серпиньски, из Кракова, — машинально ответила Надя. — Но какая разница, Валя!
— Но это ведь можно просто узнать — что с ним, где он. Это же все-таки не на Марсе, даже не в Америке… Польша совсем близко, туда многие ездят. Почему ты этого не сделала?
Она молчала, прислушивалась к тихому шелесту воды под плотиной.
