— Да я сам не понимаю, кто, — сказал он. — Какие-то пятна, щупальца, отовсюду, и все меня хватают… Я даже назвать их не мог, Надя, пока тебя не увидел, но они меня так измучили, измучили! Они что-то говорят, спрашивают, ко мне прикасаются, требуют, чтобы я ответил, а я не могу, и деваться от них некуда…
— А ты не отвечай, — сказала она, как будто эти пятна и щупальца, мерещившиеся ему, и вправду существовали. — Не обращай на них внимания, посмотри на меня. Они сейчас исчезнут.
— Как хорошо, Надя, — сказал он, все сильнее сжимая ее руку и глядя ей в лицо. — Я всегда знал, что ты не с ними. Я, наверное, их-то всегда и боялся. Помнишь, говорил тебе, что боюсь всего этого — смутного, неясного… — В его сбивчивой, торопливой речи, в его воспаленном сознании наравне существовали эти невидимые существа и реальные воспоминания. — Этого так много, Надя! Этой смуты… Мне теперь кажется, что вся жизнь только из нее и состоит, и я не знаю, как же я теперь буду жить. Нет ничего простого, Надя! Идешь по улице, все обыкновенно, ты ни о чем особенном не думаешь, а только о том, о чем и всегда — что сессия кончилась, еще что-нибудь такое. И вдруг все и происходит — кровь, боль. Оказывается, что все так зыбко, так непрочно… Как же в этом жить, Надя?
— Это неправда, — сказала она, не отводя взгляда от его глаз, полных детского ночного страха. — Все это скоро пройдет, ты выздоровеешь и увидишь, как все просто и ясно.
— Правда? — Она увидела, как простая радость мелькнула в его глазах. — Надя, ты… скоро уйдешь?
— Я не уйду, — сказала она, по-прежнему сидя на корточках у кровати, и прижалась щекой к его холодной руке, которой он сжимал ее пальцы. — Ты давно проснулся?
— Я не знаю, — сказал он, обводя палату удивленным взглядом, словно впервые узнавая реальные очертания предметов. — Да, наверное, я спал, я помню, что-то укололи перед перевязкой.
По тому, что Вале, кажется, не было больно, Надя поняла, что это уколотое перед перевязкой лекарство еще действует. Она представила, что будет, когда действие укола кончится, и острая, как боль, жалость к нему сжала ее сердце. Краем глаза она видела, как странно — волнами, провально — лежит на его теле одеяло. Куда ей было уходить!
— Скажи мне что-нибудь, — попросил Валя. — Ничего такого, нет! — торопливо, словно испугавшись, тут же добавил он. — Просто расскажи что-нибудь — что ты делала эти дни, про рисунки свои что-нибудь… Мне так легко, когда ты говоришь, Надя… У тебя прическа другая, тебе очень красиво, — вдруг заметил он, дотрагиваясь ладонью до легких завитков у нее на щеках; Надя обрадовалась, что он замечает эти мелочи.
Она не помнила, что рассказывала ему, чувствуя, как постепенно теплеет в ее руке его рука и как одновременно с этим боль подступает к нему, заставляет сильнее сжимать пальцы, тяжелее дышать, выжимает капли пота на лбу.
— Не уходи, Надя, не уходи! — повторял он, хотя она и не думала уходить — сидела на краю его кровати, теперь уже в обеих своих руках держа его руки. — Ты не говори ничего, если не хочешь, только не уходи!
Надя не помнила, как долго сидела у Вали в палате, не помнила, когда появилась Эмилия Яковлевна — Валя ли позвал ее, она ли, или та вошла сама, не выдержав ожидания под дверью. То полное, всепоглощающее соединенье с ним, которое она ощутила, войдя в палату и увидев его измученные бредовыми видениями глаза, — настолько захватило ее, что она не замечала ничего.
Она немного пришла в себя, только очутившись вдруг в коридоре. Оказывается, наступил вечер, Вале сделали еще укол, от которого боль наконец ослабела, и он уснул. А их с Эмилией высокий, косая сажень в плечах, лечащий врач заставил выйти из палаты.
— Все, дамы, — невозмутимо пробасил он, глядя сверху вниз на двух женщин. — Дайте парню от вас отдохнуть и сами отдохните. Насидитесь еще над ним, — добавил он. — Времени вам хватит… Это кто, Эмилия Яковлевна, невеста будет Валику? — поинтересовался врач.
— Да, — не дожидаясь ее ответа, сказала Надя и заметила, как испытующе глянула на нее Эмилия.
— Ну-ну. Что ж, красивая, — как об отсутствующей, сказал он. — Красивая у вас невестка будет. Если, конечно, не бросит теперь сына-то.
По его спокойному, усталому лицу понятно было, что он навидался здесь и красивых, и некрасивых, и любящих, и бросающих, — и любые поступки людей способны вызвать у него какие угодно чувства, кроме удивления.
— Но как же уйти? — растерянно сказала Эмилия. — Он же проснется!
— Ну, проснется, тогда опять зайдете, конечно, — разрешил врач. — Санитарок у нас не хватает, к сожалению, так что придется уж вам самим… Пропуск постоянный выпишут, не беспокойтесь. Да он сейчас часов пять поспит все-таки, так что в самом деле можете отдохнуть.
— Мы внизу пока посидим, — сказала Надя, вспомнив, что по дороге в травматологию видела на первом этаже какой-то вестибюль со скамейками. — Скажите… — спросила она. — А ему опять… что-то такое сейчас снится?
Ничего такого, — улыбнулся врач. — На ночь мы морфий ввели, а морфий в таком состоянии, как у него сейчас, просто снимает боль и дает спокойный сон. Вы тут по наркотикам станете большие спецы! А раньше кололи калипсол, на перевязку-то, вот ему и мерещилась всякая чушь. Не обращайте внимания, — добавил он. — Скоро станет ему получше, перестанем колоть, голова опять светлая будет, вот и хорошо.
— Что же хорошего! — с тоской произнесла Эмилия Яковлевна. — Такая боль…
— Ничего, боль он потерпит, — уверенно сказал врач. — Хороший парень… Идите, дамы, идите, — поторопил он, — нечего тут шуметь в коридоре, дайте больным покой! Ровно через пять часов можете подняться, только лучше по очереди, меньше инфекции от вас.
Надя и Эмилия Яковлевна спустились в вестибюль, в котором, несмотря на поздний час, было довольно много людей. Никто из находящихся здесь не выглядел спокойным: ни те, что мерили быстрыми шагами вестибюль от стенки к стенке, ни застывшие в неподвижном оцепенении, ни рыдающие, ни молчащие…
Это было настоящее царство скорби, и Надя впервые почувствовала то, о чем пытался ей сказать Валя: пугающую хрупкость, непрочность человеческого существования…
Пальцы у нее болели от Валиных рук, и через эту легкую боль Надя прислушивалась к его сильной боли так, как будто до сих пор держала его руки в своих.
Эмилия Яковлевна присела на банкетку у темного окна, Надя на такую же банкетку напротив. Она видела, как беззвучные слезы текут по лицу Эмилии.
— Вот, не плакала вчера, позавчера, — сказала та, — а ты приехала — и я раскисла… Что теперь делать, Надя?
— Как — что? — не поняла Надя. — Наверное, много чего…
— Да нет, это я понимаю, — сказала Эмилия, вытирая слезы. — У меня папа когда-то два года лежал, я знаю, что это такое. Я тебя спрашиваю: ты что теперь собираешься делать?
— То же, что и вы, — немного сердито сказала Надя. — Вы еще не поняли, Эмилия Яковлевна?
— Но ведь ты… — начала было она.
— Про то все вы забудьте, — перебила Надя. — Забудьте, прошу вас! Я буду с ним столько, сколько… ему будет надо.
— Да? — невесело усмехнулась Эмилия. — Что ж, красиво. Но ведь ты его не любишь, Надежда… Ну, выдержишь месяц-другой, ты, наверное, выносливая и грязной работы не боишься. Но дело же не в этом. Если мужчина зовет женщину на грани смерти — думаешь, это для ухода за лежачим больным, на время?
— Как с ним это случилось, Эмилия Яковлевна? — не отвечая, спросила Надя.
Ей стало стыдно за красивость своей предыдущей фразы.
— Страшно случилось, — сказала Эмилия. — Просто, потому и страшно. Соседский мальчик видел… Говорит, Валечка стоял на тротуаре у поворота, на углу у церкви, собирался улицу переходить. Вдруг выехал
