— Встретила, Миля? — издалека крикнул он. — Ну, садитесь, поехали!
Эмилия села на переднее сиденье, Надя сзади, и машина с места понеслась по улице, выходя на широкий мост.
— Что-то… с Валей случилось? — наконец спросила Надя. — Куда мы едем, Эмилия Яковлевна?
— Случилось, — не оборачиваясь, сказала она — и вдруг заплакала.
Надя не только никогда не видела ее плачущей, но даже не представляла, что такое бывает. Эмилия по-прежнему не оборачивалась, но в зеркальце перед шофером Надя видела, что слезы текут по ее лицу, задерживаясь в темных впадинах под глазами, а она не всхлипывает и не вытирает слез.
Мужчина за рулем хмуро молчал, глядя на дорогу. Мрачная громада МИДа высилась впереди, как скала.
— Валя в больнице, — наконец сказала Эмилия. — В Склифосовского. Он попал под машину, и ему отрезали ногу.
Эти слова она произнесла уже без слез и наконец обернулась к Наде. Та застыла, не зная, что сказать и что сделать. Пока Эмилия плакала, пока произносила эти слова, Надя чувствовала такой невыносимый страх, какого не испытывала никогда в жизни…
«Как — под машину?! Вот так, ни с того ни с сего?!» — закричала бы она, если бы могла пошевелить губами.
Но когда Эмилия наконец обернулась и посмотрела на нее темными, словно провалившимися глазами, Надя почувствовала, что ни кричать, ни плакать невозможно. Она не могла ясно объяснить, почему девятнадцатилетней девочке нельзя заплакать от испуга, услышав такое, но знала, что это так.
И вдруг она поняла, что уже давно, со вчерашнего утра, с той самой минуты, как Эмилия сказала: «Приезжай», — не ощущает ни тени душевной смуты. Да, она чувствовала, что случилось что-то ужасное, она со страхом смотрела в окно всю ночь и все утро, сидя на жесткой полке душного общего вагона, и гадала, что же случилось. Но смута и тоска, но ощущение неясности и неправильности происходящего с нею — это ушло бесследно.
С ней редко такое бывало, и Надя безошибочно узнавала эти мгновения полной ясности. Так было, когда они с Адамом остались вдвоем в домике и дождь барабанил по крыше, так было, когда она сказала маме в алькове за занавесочкой: «У меня ребенок родится весной»…
И вот теперь, третий раз в жизни, Надя знала, что с ней происходит именно то, что и должно происходить, — и поэтому не чувствовала страха.
Да она и вовсе не думала о своих чувствах. Господи, какая разница, чего она там боится или не боится, когда с Валей случился этот ужас, а его мать беззвучно плачет, и глаза ее глядят как из темных ям!
— Это в тот вечер случилось, когда мы с тобой разговаривали, — сказала Эмилия Яковлевна. — Почти возле дома, на Пятницкой, угол Климентовского, где церковь. Я поздно вернулась после просмотра, а соседка говорит: Миля, не волнуйся, но звонили из больницы… А Костик, сын ее, тот сам видел…
— Но он ведь жив! — не узнавая своего голоса, сказала Надя. — Эмилия Яковлевна, он ведь мог погибнуть, но он жив!
— Да, — секунду помолчав, кивнула та. — Это главное, я понимаю. Но сразу я не могла об этом думать. Я вообще ни о чем не могла думать.
Зеленые покатые крыши старых домов на Колхозной площади мелькнули за окном. По-прежнему молча водитель развернулся, проехал еще немного и остановился перед старинным длинным зданием.
— Спасибо, Боря, — сказала Эмилия Яковлевна. — Что бы я делала, если бы не ты…
— Что ты говоришь, Миля, ей-Богу, — махнул рукой Боря. — Стыдно слушать. Подождать тебя?
— Не надо, — покачала она головой. — Он еще, наверное, спит после перевязки, но вот-вот проснется.
— Ну, звони тогда, — сказал он. — Если меня не будет, Таньке передай, что надо, она в курсе. Крепись, Эмилечка!
Надя была в больнице всего один раз в жизни — в роддоме. Запахи и звуки Склифа, да еще травматологии, на кого угодно могли подействовать гнетуще с непривычки. Но она ничего сейчас не замечала. Длинный коридор, по которому, накинув халаты, они шли с Эмилией, принимал ее, как воздух принимает стремительно летящую стрелу. Впрочем, этого Надя тоже не замечала.
Эмилия остановилась перед одной из дверей в самом конце коридора, прислушалась, потом прислонилась спиной к холодной крашеной стене.
— Зайди, Надя, — сказала она. — Его сегодня утром из реанимации перевели, перевязки пока под общим наркозом будут делать. Может быть, он еще спит после перевязки, но все равно… Это мне врач вчера сказал, еще в реанимации, что он какую-то Надю все время спрашивает… Зайди. Я здесь пока подожду, ты позови…
Надя толкнула дверь и оказалась в палате. Комнатка была совсем маленькая, но кровать в ней стояла одна, и на кровати лежал Валя.
Он не спал, а полулежал на двух подушках и смотрел на Надю блестящими черными глазами. В этом блеске его глаз не было ни тревоги, ни радости, ни ожидания, а была только какая-то странная темная сила, которая никогда не владела им прежде и которой он полностью сейчас принадлежал. Лицо его тоже казалось темно-прозрачным, каким-то опавшим, незнакомым — может быть, из-за щетины на щеках и подбородке.
Надя вдруг догадалась, что он ее не видит. Он даже дверного скрипа не услышал и не заметил, как она показалась в дверях, потому что вглядывался во что-то, никому не видимое, но для него мучительное.
Надя сделала два быстрых шага через комнатку и оказалась рядом с кроватью. Валя не слышал ее шагов; глаза его блестели по-прежнему.
— Когда же это кончится? — быстро, невнятно произнес он, не обращаясь к ней и глядя мимо. — Когда же вы уйдете? Чего еще вам от меня, отпустите же, я устал от вас!
Валя не смотрел в одну какую-нибудь точку, в которой могли бы мерещиться ему те, о ком он говорил. Казалось, они присутствовали везде, подступали к нему отовсюду, и он никак не мог от них избавиться.
Кровать была узкая, рядом не было стула, тумбочка стояла с другой стороны. Надя не могла заставить себя оглядеться, чтобы найти и взять стул, — не могла оторваться от его неузнаваемого лица, искаженного мучительным видением. Она присела на корточки у кровати — так, что ее лицо оказалось вровень с Валиным.
— Валя, я здесь, — позвала она, не умея даже удивиться спокойствию своего голоса. Это было какое-то очень внешнее спокойствие, в душе ее происходило совсем другое, но сейчас было неважно, что происходит в ее душе, а голос ее звучал спокойно. — Валечка, не смотри на них, ты чувствуешь — я же здесь!
Она взяла его руку, лежащую поверх одеяла. Рука была холодная как лед, и вместе с тем Надя почувствовала, как сжигает Валю изнутри непонятное пламя.
Медленно, исподлобья, как будто не веря, он всматривался в ее лицо.
— Надя… — сказал он без удивления, но с такой пронзительной интонацией, которой она никогда не слышала в жизни. — Надя, ты тоже… с ними?
— Нет, — не понимая, о ком он говорит, ответила она. — Я не с ними, Валечка, я с тобой.
И тут она увидела, как знакомо — наконец знакомо! — появляется на его потемневшем лице улыбка: этот взгляд чуть исподлобья, и постепенно расцветает…
— Надя, — повторил он совсем другим голосом — детским, жалобным. — Ты правда здесь?
— Ну конечно, — улыбнулась она. — Я же тебя за руку держу, разве ты не чувствуешь?
Я чувствую. — Валя продолжал улыбаться, но глаза его блестели тревожно, как у ребенка, проснувшегося в темноте, в полной ночных страхов комнате. — Я только не сразу понял… Их, знаешь, так много, — снова, теперь уже смущенно, улыбнулся он. — Я просто не знаю, что с ними делать, и все они меня держат.
— Кто — они, Валечка? — осторожно спросила Надя.
