на Эмилию Яковлевну, вспоминала ее возмущение из-за того, что Валя попросил узнать что-нибудь про Адама, — и понимала наконец, что значат слова: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим»…
Глава 12
К папиному возвращению из командировки Полинка выглядела вполне здоровой и даже веселой. Разве что дикая прическа — она и в самом деле подстриглась почти наголо — напоминала о недавнем происшествии.
Впрочем, она в одну секунду объяснила отцу, что так сейчас ходят все, что это очень стильно, и вообще — не стоит обращать так много внимания на внешность.
Валентин Юрьевич, как все люди, обладающие свободным умом, отлично умел не придавать значения мелочам. Полинкин стильный вид насмешил его до слез и отвлек от неприятных впечатлений командировки.
Раньше-то он с удовольствием ездил на Байконур и даже, как знала Ева, очень переживал когда- то, что из-за травмы не смог после института работать на космодроме. Но теперь Валентин Юрьевич не любил командировок в Казахстан и на Украину, потому что приходилось тратить уйму сил вот именно на идиотские мелочи. Страны-то суверенные, и все время следует помнить о чьих-то амбициях, чтобы кто- нибудь, упаси Бог, не обиделся на имперские попытки навязать ядерную безопасность. А как работать, когда видимость становится важнее сути дела?
Ева видела, что отец вернулся усталый и расстроенный. К тому же, впервые за несколько лет, он натер протезом культю, ему стало трудно ходить, и надо было срочно ехать в Институт протезирования, выяснять, в чем дело, может быть, даже ложиться в больницу.
Все это были те самые хлопоты о собственном здоровье, которых папа терпеть не мог по всему складу своего характера и на которые, как назло, именно он был навсегда обречен.
Обычно только Надя легко умела его отвлечь от мрачных мыслей и сделать все эти заботы незаметными. Но она уже неделю полностью была погружена в тревогу о Юре — каждый день звонила в Южно-Сахалинск, и каждый день ей отвечали: Юрий Валентинович еще в отъезде, когда будет, неизвестно…
— Мама, ну что страшного? — пыталась ее убедить Ева. — Первый раз, что ли? Юра всегда в отъезде, он же спасатель, у него работа такая. И тебе ведь не сказали, что с ним что-то случилось?
— Они скажут! — возражала мама. — Да мне и говорить не надо, я и так знаю.
Бабушка Эмилия, увиденная во сне, значила для нее гораздо больше, чем отговорки Юриных сослуживцев.
В общем, Ева видела папину тоскливую неприкаянность — не внешнюю, а внутреннюю, — и ей было жалко его, но она ничего не могла поделать. У нее у самой внутри слишком много было сейчас душевной смуты, чтобы она могла быть кому-то опорой, даже родному отцу.
Во-первых, она так и не смогла поговорить с Артемом Клементовым, несмотря на данное его маме обещание.
Уже в понедельник, увидев Артема в школьном коридоре, Ева поняла, что едва ли сможет это сделать. Он выглядел таким спокойным, так вежливо и сдержанно поздоровался с нею, что она просто растерялась. Ну что она ему скажет, как? Артем, вам не следует меня любить? Или: вы ошибаетесь в своих чувствах?
Когда Ева смотрела на него, ей казалось, что ошиблась его мама. Едва ли семнадцатилетний мальчик мог бы так хорошо владеть собою…
Во-вторых, она до сих пор ничего определенного не ответила Леве. Правда, внешне он почти не проявлял признаков нетерпения — был по-прежнему предупредителен, внимателен к ней. Но Ева отлично видела, что его взгляд становится все более недоуменным, вопросительным. И он-то уж точно не мальчик, и сколько он будет ждать?
Все эти сомнения и тревоги не оставляли ее ни на минуту. Ей казалось, будто она балансирует на лезвии ножа; непонятно только, зачем.
Апрель начался теплом, вечерами хорошо было гулять по городу, смотреть, как сквозь свет уличных фонарей дрожат в небе весенние звезды. Ева всегда, по детской привычке, старалась поймать минуту, когда вдруг появляется в небесном просвете между домами вечерняя звезда Венера.
Но в пять часов вечера Венеры еще не было, поэтому через двор Ева шла быстро, то и дело здороваясь с соседями. Все они знали ее с детства, и она знала всех, потому что Гриневы переехали в этот писательский дом одними из первых. Вся Евина сознательная жизнь прошла здесь.
Она сразу догадалась, что человек, стоящий возле их подъезда и безуспешно пытающийся понять, как же проникнуть в дом, — чужой. Сложное, напоминающее кодовый замок сооружение на двери на самом деле ничего не отпирало. Надо было просто нажать незаметную кнопку звонка, и тогда вахтер открывал двери посторонним, а у всех жильцов были ключи.
Вахтер был бомжем, жил здесь же, в подъезде, и поэтому с особенным удовольствием допрашивал приходящих, куда они направляются и зачем.
Высокий мужчина, стоящий у подъезда, явно понятия не имел о звонке. Он переступал с ноги на ногу, нажимал на все кнопки мнимого замка и дергал дверную ручку.
— Вам помочь? — спросила Ева и тут же вспомнила, что председатель кооператива недавно лично обзванивал жильцов, убеждая соблюдать осторожность в наше бандитское время и не впускать в подъезды посторонних. — Вы в какую квартиру? — поинтересовалась она.
— Мне кажется, в семьдесят семь, — ответил мужчина. — То здесь, вы не знаете?
Что это иностранец, сразу было понятно по акценту, и Ева ужасно удивилась: зачем к ним может идти иностранец? То есть идти-то он мог, у папы было много знакомых иностранцев, он с ними работал и время от времени приглашал в гости. Но об этих визитах дома всегда узнавали заранее, к приему гостей готовились. А сегодня, Ева точно знала, ничего такого не намечалось. Да и папа почти наверняка еще не вернулся с работы.
— Вы к Гриневым? — удивленно спросила она.
— К Гриневым? — переспросил ее неожиданный собеседник. — Да, так.
Ева взглянула на него внимательнее. На вид ему казалось лет шестьдесят или чуть меньше, он был довольно высок, худощав и приятен лицом. Впрочем, в лице его чувствовалась какая-то странная смесь выразительности и едва заметного… Ева не знала, как назвать выражение, сразу бросившееся ей в глаза. Уныние, недоумение — ничего не подходило точно.
Может быть, это ощущение усиливали опущенные вниз кончики светлых усов или грустное выражение светлых и вместе с тем глубоких глаз под тонкими бровями. Впрочем, его длинный, песочного цвета плащ выглядел вполне изящно, а мягкая шляпа придавала его европейскому облику еще больше элегантности.
В руках он держал большую конфетную коробку, завернутую в папиросную бумагу, и букет роз — настоящих, чайных, с тонким нежным запахом.
— Что ж, пойдемте, — сказала Ева, открывая сумку, и тут же вспомнила, что утром отдала Полинке ключи, потому что та никак не могла найти свои, а вернуться собиралась поздно и не хотела никого будить. — Ах да, подождите, я позвоню.
Она нажала на кнопку звонка и долго не отнимала руку. Вахтер никогда не торопился открывать, считая, что гостям полезно постоять под дверью, особенно в дождь, чтобы понять, каково людям бывает без крыши над головой.
— Пшепрашам, пани… — вдруг сказал иностранец, не сводя глаз с ее руки; Ева наконец догадалась, что он поляк. — Я не зрозумел, пшепрашам! Так я иду до вас? И вас зовут Ева?
— Да, — удивленно ответила она. — Но я не думала, что вы меня знаете.
— Я вас не знал, — улыбнулся он; польское «л» в его речи звучало красиво. — Я зрозумел… понял только теперь! Вас зовут Ева… А меня — Адам.
