не надо.
Это были тоскливые мысли, и Надя ничего не могла поделать с собою.
Ей грех было гневить судьбу. У нее было все, о чем может мечтать женщина: любящий муж, дочка, она вот-вот должна была родить второго ребенка. И ей хорошо было с мужем в постели… Легкая краска стыда до сих пор заливала Надины щеки, когда она вспоминала свою первую брачную ночь на больничной койке — то острое, ни с чем не сравнимое наслаждение от близости с мужчиной, которое пронзило ее, заставило вскрикнуть, забыв обо всем.
И совершенно необъяснимо было, почему молодая женщина, у которой есть все, чтобы быть счастливой, едва не плачет, сидя на прогретом июньским солнцем крыльце.
Может быть, просто чувства ее были обострены, как это бывает у женщин на сносях, и поэтому таким невыносимым казалось то, к чему она успела потихоньку привыкнуть за год. Надя думала о том, что жалость и нежность, привязавшие ее к мужу, даже физическое наслаждение от близости с ним — это все- таки не любовь. А значит, любви в ее жизни никогда уже не будет…
В спокойные минуты она объясняла самой себе: ну, не будет, и что страшного? Миллионы женщин помину не знают никакой любви и живут же как-то. Такие бывают, которые даже не поцеловались ни разу в жизни, или, например, родить не могут. А у нее дети рождаются от одного прикосновения, и все ей чего-то не хватает!
Но эти самоуговоры неизбежно и вполне логично приводили к предательской мысли: да ты знала ведь и любовь, чего же тебе еще?..
Надя действительно знала… И знала, что за весь этот год, проведенный с Валей, она ни разу не испытала пронзительного, единственного чувства: если сейчас не увижу его, то умру на месте… Почему не было этого чувства именно к тому человеку, который больше всего его заслуживал, — это было необъяснимо. Но это было так, и она ничего не могла с собою поделать.
Надя встала, спустилась с крылечка. Дом был бревенчатый, крепкий, стены его уже приобрели живой серый оттенок. Десять лет прошло с того дня, как он был куплен в соседней деревне и перевезен на дачный участок профессора Гринева.
Участок вокруг дома был почти пуст, только высились на нем семь огромных сосен, да ежевика окружала его колючей изгородью. Эмилия Яковлевна считала, что ничего лучше сосен все равно вырастить невозможно, и поэтому она только через свой труп позволит их вырубить, чтобы освободить место под какую-нибудь дурацкую картошку. Впрочем, никто и не собирался их вырубать.
Весной Надя посадила вокруг дома цветы, и свекровь сказала, что этого вполне достаточно.
Надя не понимала, как относится к ней Эмилия. Ревность — да, это было понятно, и она, по правде сказать, не обижалась. Может быть, она и сама ревновала бы, если бы в жизнь ее ребенка ворвался какой- то чужой человек. Но что, кроме ревности, — этого Надя не понимала.
Они вдвоем ухаживали за Валей. Правда, Надя была с ним неотлучно, а Эмилия Яковлевна приходила раз или два в день, убегая с работы. Тяжелые дни и ночи у Вали-ной кровати, конечно, сблизили их. Хотя, может быть, ревность Эмилии только усиливалась, когда она видела, что Надя гораздо нужнее ее сыну…
Надя подошла к ближней сосне, прислонилась к звонкому стволу. Дерево гудело глубоко и высоко, его гул отдавался во всем ее теле.
И вдруг, словно отвечая этому гулу, внутри у нее возникла боль — сначала маленькая, как зернышко, потом побольше, посильнее, еще сильнее…
Надя вскрикнула, схватилась за живот, попыталась сделать несколько шагов к дому и села на траву под сосной.
Кругом стояла полная, ничем не нарушаемая тишина. В будний день никого не было на окрестных дачах, соседи должны были появиться в лучшем случае через час-другой, после работы. Она еще утром стучалась в соседский дом, хотела попросить соли для привезенных с собою вареных яиц, потому и знала теперь, что нет никого.
Надю охватил такой ужас, какого она не испытывала никогда в жизни. Это был даже не страх от боли — боль-то можно было потерпеть. Но она чувствовала, как что-то в ее животе тянется вниз, и вспоминала, что при первых родах это началось за какой-нибудь час до того, как Ева появилась на свет.
Надя поняла, что сейчас будет рожать прямо здесь, на траве под сосной, в полном одиночестве, — и в голос закричала.
Она кричала так громко и отчаянно, что не сразу расслышала сквозь крик гул подъезжающей машины, а сквозь слезы не сразу разглядела Эмилию, бегущую к ней по дорожке.
— Надя! — Эмилия уже присела перед нею на корточки и держала ее за плечо. — Надежда, ты что, рожать собралась? До чего ты упрямая девица, говорили же тебе: сиди дома! — Но, мгновенно сообразив, что не время сейчас упрекать невестку, Эмилия Яковлевна крикнула: — Аркашка, Кадик, брось свою драндулетку, беги скорее сюда!
Маленький кругленький Кадик подбежал к ним и с ужасом уставился на огромный, ходуном ходящий Надин живот.
— Аркаша, — распорядилась Эмилия, — ну-ка помоги мне! Ее в дом надо перенести.
— Может, лучше в машину? — испуганно проговорил он; голос у него был тоненький, как у девочки, и Надя невольно улыбнулась сквозь слезы. — Миля, ее же надо к доктору отвезти!
— Ты встретил по дороге доктора? — поинтересовалась Эмилия. — Или умеешь принимать роды в машине?
— Нет! — пискнул Кадик — Я вообще не умею…
— Тогда делай что говорят. Сейчас перенесем ее в дом, и поедешь за доктором. Или хотя бы за фельдшером.
С этими словами Эмилия Яковлевна подхватила Надю под мышки, помогая приподняться. Кадик посапывал рядом и довольно бестолково подсовывал руки под Надину спину. Наконец общими усилиями они перевели ее в дом.
— Но как же так быстро, почему же так быстро? — всхлипывала Надя; с появлением Эмилии слезы лились из нее рекой. — Даже схваток не было, я же помню, Эмилия Яковлевна, не должно же так быстро…
— Надя, мало ли что ты помнишь! — воскликнула та. — У Лидочки Бубенной мальчишки-погодки, так она второго родила за полчаса. Всем рассказывала потом: родила быстрее кошки, даже «Скорая» не успела приехать! А у тебя два года всего прошло. Аркаша, ты еще здесь? — обернулась она.
— А куда ехать, Милечка? — спросил он. — Ты же не сказала…
— Господи, да поезжай на станцию и вызови «Скорую», приедет же она когда-нибудь! А по дороге спрашивай подряд всех встречных женщин, нет ли где поблизости врача или акушерки. Или погоди… Беги- ка сначала на колодец, ведра только не забудь, они там на веранде стоят. Знаешь, как выглядят ведра? Чем-то похожи на пуанты… Как только принесешь, быстро сунь в одно из них кипятильник! — крикнула она ему вдогонку.
Наверное, Эмилия тоже была испугана. И кто бы не испугался в подобной ситуации? Но в ее голосе звучали такие привычные нотки, и Кадика она дразнила так смешно, что Надя почувствовала, как ей становится легче — несмотря на то что тянущая боль, наоборот, нарастает.
Через несколько минут боль сделалась такой острой, что Надя не видела уже ничего. Ни как вбежал, а потом снова исчез Кадик, ни как Эмилия расстилает под нею белое тканое покрывало, пар идет от ведра…
Она вцепилась обеими руками в края железной кровати и, не вскрикивая, выталкивала из себя ребенка — всю себя, разрываясь, выталкивала наружу!
— Наденька, ну что же ты молчишь? — слышала она голос Эмилии. — Надо же кричать, не молчи!
— Не надо… — задыхаясь, повторяла Надя. — Не надо кричать, совсем не надо…
Ей было не столько больно, сколько трудно, и крик мешал ее труду.
— Ой! — вдруг воскликнула Эмилия. — Волосики видны, честное слово, Надя, темненькие! А
