— Ничего, Эмилия Яковлевна, честное слово, ничего! — сказала Надя. — Сейчас занятия кончатся, придет.
— Как странно… — еще тише, наверное, от усталости сказала Эмилия. — Я прожила такую яркую жизнь! Неплохо, по-моему, прожила: подлостей не делала, не подписывала гнусных писем — для меня это было важно… Столько я всего написала, наговорила, весь мир объездила. А теперь кажется, только и было: «защитю» и «проводю»… Замкнулось кольцо, Надя, и я в нем как камешек. — Она помолчала, потом сказала с какой-то глубокой суровостью в голосе: — Ты его слишком взрослым считаешь, Надежда, слишком сильным. Конечно, Юра — не Ева… Но у него беззащитная душа, в этом твои дети все похожи. Только Юра никого до своей души не допускает… Мне страшно его оставлять, даже на тебя, Надя! — Голос ее стал сильнее, громче. — Я бы давно уже умерла, зачем же мне так мучиться и вас мучить, но мне страшно за него, и я никак с ним не расстанусь… Что же его нет-то до сих пор! Выгляни, посмотри: может, уже пришел?
Надя обрадовалась возможности выйти на минуту, хотя куда было выглядывать, на лестницу? Но слезы душили ее, и не было сил смотреть в синие умирающие глаза.
Она вышла в узенький коридор гарсоньерки, притворив дверь в комнату. Юра стоял на кухне, отвернувшись к окну. Надя глаз не могла отвести от его пальцев, сжимающих подоконник, — от их страшной, напряженной белизны… Услышав ее шаги, он обернулся.
— Что же ты не заходишь, Юрочка? — прошептала Надя. — Она ждет, ждет… Давно ты тут?
— Только что пришел. — Синие его глаза смотрели на нее с болью и жизнью, и Надя вдруг почувствовала, что ей становится легче. — Она же с тобой хотела поговорить, мама, я не хотел мешать.
Он подошел к Наде, и она на мгновение прикоснулась лбом к плечу своего сына.
— Иди, Юра, иди, — сказала она. — Что ей до меня, она тебя только и ждет! Нашел что-нибудь? — спросила она, снова заглядывая ему в глаза.
— Да, морфий уколю сейчас. Повезло! — Горечь прозвучала в его голосе. — Иди домой, мама, я теперь сам.
Надя вышла на лестницу, прислушалась к Юриным шагам за дверью. Ей стало страшно, так страшно, что еще минута — и она готова была броситься вниз головой в гулкий лестничный пролет!
Она стояла совершенно одна на пустой лестнице, заглянув за предел любви и смерти.
— Вот тогда оно и случилось, Ева, — сказала Надя. — Тогда я впервые в жизни поняла: если сейчас не увижу Валю, то умру на месте. Я не знаю, почему это тогда пришло — потому что он был ее частью, а она уходила? Не знаю… Но вот пришло вдруг и осталось навсегда. Он как раз к дому подъехал, из машины выходил, когда я из подъезда выбежала. Никак оторваться от него не могла, стояли на ветру, я плакала, а он молчал, меня обнимал…
Они помолчали немного в тишине пустой квартиры.
— Я выйду ненадолго, мам, — нарушила молчание Ева. — Мне надо пройтись… Подумать.
— Ты… не ко Льву Александровичу идешь? — осторожно спросила Надя.
— Нет, — покачала головой Ева. — Мне еще немного надо, еще совсем немного!.. Он, наверное, будет звонить сейчас, ты скажи, что я за хлебом вышла, ладно? Я скоро…
Ева шла по Ленинградскому проспекту вслед за летящими по высокому апрельскому небу облаками.
Она сама не понимала, что происходит в ее сердце — пытается ли она почувствовать, душой охватить все, что сейчас услышала, или решает, как ей жить дальше?
Она шла и не находила ответа.
Точно так же она не знала, зачем идет по широкой дорожке к ступенькам гостиницы «Аэростар». Она чувствовала, что ей необходимо поговорить с этим неведомо откуда взявшимся человеком, но не понимала, зачем.
Конечно, могло статься, что он уже уехал. Но Ева почему-то знала, что идет не напрасно. Не могло в этот день быть пустых поступков, бесплодных разговоров, ненужных встреч… Все, что она могла сделать после маминого рассказа, вело к чему-то очень важному в ее судьбе.
Ключа не было в ячейке; господин Серпиньски был у себя в номере. Миловидная девушка за администраторской стойкой подвинула Еве аппарат внутреннего телефона и назвала три цифры.
— Пан Адам, — сказала Ева, — я хотела поговорить с вами… Это Ева, — добавила она, подумав, что он ее не узнал.
— Да, я зрозумел, — ответил его голос.
— Вы можете спуститься вниз? — спросила Ева. — Я буду ждать вас в баре.
Она не ожидала, что этот чужой, ничем не близкий человек вдруг откроет ей какую-то последнюю истину. Ей странно было думать о нем как о своем отце — не то что даже странно, а просто невозможно. Но зачем тогда?..
«Как в поезде, — вдруг подумала Ева. — В поезде хочется поговорить с незнакомым человеком, хотя это ни к чему, если подумать».
Она издалека заметила пана Адама. Он быстро вошел в гостиничный бар, обвел глазами столики, не узнавая Еву в полумраке.
— Я здесь! — помахала она рукой. — Пан Адам, идите сюда!
Как и в прошлый раз, он выглядел элегантно, и, как в прошлый раз, ей сразу бросилось в глаза странное уныние всего его облика. На нем была светлая замшевая куртка и вельветовые брюки, и одежда очень шла к его красивому лицу. Еве казалось только, что эти вислые усы портят его.
— Извините, пан Адам, — сказала Ева, когда он сел рядом за столик, — я не хотела вас беспокоить…
— Если б ты знала, как я рад, что ты меня побеспокоила! — с неожиданной горячностью произнес он. — Тебе сказала мама, так?
— Так, — кивнула Ева. — И, знаете, я подумала… Подумала, что все-таки как-то нехорошо… Все- таки вы были с нею когда-то, и я родилась, хотя я…
— Тебя вырастил другой человек, он твой ойтец, — невесело усмехнулся пан Адам. — Я знаю, Ева. Я сам виноват, некого повинить. Я очень хотел повидать твою маму. Но она не захотела со мной говорить, я сразу почувствовал. Тогда я и зрозумел, что не ошибся…
— В чем? — удивленно спросила Ева; может быть, из-за легкой языковой неточности она не совсем понимала, о чем он говорит. — В том, что мама не захотела с вами говорить?
— Нет, — снова усмехнулся он. — Что мое жиче прошло через пальцы. Если б во мне что-то сохранилось такое… Такое, что я так и не смог назвать! Тогда б Надечка не сказала: все так тускло между нами, так блекло, — так она сказала. Твоя мама все чувствует насквозь.
Он хорошо говорил по-русски, и маленькие ошибки звучали в его речи очень красиво — «чувствует насквозь»…
— Может быть, она просто обижена на вас? — осторожно спросила Ева. — Это же естественно…
— Нет, — покачал он головой. — Не в том дело. Я не угадал свою судьбу, Ева, и Надя сразу то поняла, как меня теперь увидела.
Ева вздрогнула. Второй раз за сегодняшний день она слышала: угадать судьбу, почувствовать свою судьбу… Какой смысл вкладывал в эти слова… пан Адам?
— Это из-за того, что вы оставили маму? — спросила она.
— То был самый верный знак, — кивнул пан Адам. — Но я тогда не розумел, я был молодой дурень. Конечно, я ее любил, очень любил. Твоя мама была такая красивая! — Он улыбнулся легкой, светлой улыбкой. — Она и теперь красавица, а тогда я сразу подумал: такая жена должна быть у поэта… Но потом я приехал в Польску, и все стало по-другому. Была кругом совсем Другая жизнь. Через месяц мне не верилось, что все то было со мной — Чернигов, коханая девушка… Можно, я возьму вина? — спросил он.
— Конечно, — кивнула Ева.
Пан Адам вернулся через минуту с двумя бокалами белого вина. Золотые таинственные огоньки плясали в них. Ева взяла бокал, поднесла ко рту.
