длинные какие, наверно, девчонка! Давай-ка еще, ну-ка постарайся, девочка, дорогая, постарайся еще, теперь поскорее надо, а то он задохнется!..
Надя услышала, как что-то тяжело всхлипнуло и словно выкатилось у нее изнутри. И тут же ей стало так легко, что она снова ухватилась руками за края кровати, как будто могла улететь!
Надя попыталась приподняться на локтях, это ей не удалось, но она успела разглядеть в руках у наклонившейся к ее коленям Эмилии, как в ослепительной вспышке, крошечное мокрое существо. Это существо как-то странно поскрипывало — и вдруг закричало так звонко, что Надя вздрогнула.
— Мальчик! — вместе с его криком услышала она вскрик Эмилии. — Наденька, мальчик, ты видишь? Боже мой!
Чьи-то быстрые шаги послышались на крыльце, открылась дверь с веранды. — Господи, что делается-то у вас! — Повернув голову, Надя увидела маленькую круглолицую женщину в белом платочке; в руке женщина держала большую сумку. — Никак родила?! И сами приняли, бабуленька? А я акушерка, акушерка с фельдшерского пункта, — объяснила она. — Меня дядечка-то ваш нашел — поехали скорее, говорит… Мы «Скорую» вызвали, и я сюда…
Словечки будто выбегали из ее рта — быстро, как по лесенке. При этом она уже стояла в изножье кровати и, наклонившись, что-то держала своими маленькими ручками.
— Вы очень вовремя! — засмеялась Эмилия. — Я уж думала, сейчас придется перерезать пуповину маникюрными ножницами!
Она наклонилась к Надиному лицу и быстро поцеловала ее в лоб. Синие глаза Эмилии сияли совсем близко, но Надя так и не понимала, какое чувство светится в этих загадочных глазах. Чувств в них было слишком много, и все такие разные, так быстро сменяли они друг друга… А Надя устала, ужасно устала, несмотря на то что все произошло просто молниеносно! Только теперь она это поняла, когда наконец наступило облегчение…
— Ха-арошенький мальчишечка, — приговаривала акушерка, уже завертывая ребенка в белую простынку, извлеченную из своей сумки. — Молодцы вы с бабушкой! А глазки-то, глазки! Чисто бабуленькины глазки, посмотрите-ка, бабуленька.
— Боже мой! — ахнула Эмилия Яковлевна. — И правда, мои глазки, синие… Мой внук, Надя! — И она вдруг заплакала, тут же засмеялась сквозь слезы, заплакала снова…
Машина сигналила под окном, что-то приговаривала акушерка, какие-то люди в белых халатах взбегали на крыльцо…
Надя смотрела на своего сына.
Он лежал, спеленутый, как белый камешек, на руках у бабушки Эмилии и глядел на нее снизу вверх серьезными синими глазами.
Глава 14
Ева ждала маму из Кратова с таким нетерпением, с каким не ждала ее никогда в жизни! Она даже в школу позвонила и соврала, будто заболела, чего не делала никогда, даже из-за Дениса.
Она знала, что папа подвезет маму до дому и сразу поедет на работу — едва ли даже поднимется, потому что они позавтракали вдвоем на даче. Так что она не удивилась, услышав, что только один человек тихо входит в квартиру.
— Мама! — Ева выбежала ей навстречу. — Звонил Юрка, вчера позвонил, сразу, как только ты ушла! Жив, здоров, был в командировке на заливе Мордвинова, позвонить оттуда невозможно, всех целует!
— Ты правду говоришь, не успокаиваешь меня? — тихо спросила Надя, застыв с туфлей в руках.
— Он сказал: «Чтоб мне сдохнуть!» — подтвердила Ева.
— Бессовестный! — Надя наконец улыбнулась. — Ну вот, не зря бабушка снилась.
— А он говорит, что ему тоже, — вспомнила Ева.
— Да уж наверное. Его ведь ангел-хранитель, и мне о нем напоминала.
Ева с трудом дождалась, пока мама переоденется, смоет с туфель весеннюю кратовскую грязь. Она хотела услышать, немедленно хотела услышать: как все это было тридцать с лишним лет назад?
— Ты же обещала, мам, — совсем как ребенок попросила Ева. — Помнишь, обещала вчера? Или теперь жалеешь, что вообще мне сказала?
— Не жалею, — улыбнулась Надя. — Вот папа твой — тот расстроился. Она, говорит, и сейчас ребенок, младше Полинки! Ну, сама с ним поговоришь.
Ева видела, что маме трудно рассказывать — вот так, специально, сидя в детской у Полинкиного стола, как будто за школьной партой. Но Ева слушала, не прерывая, не переспрашивая — и Надя постепенно начала говорить быстрее, взволнованнее, перебирая разбросанные по столу разноцветные мелки, машинально складывая из них причудливые узоры…
Ева вглядывалась в ее красивые, чуть удлиненные к вискам глаза, во все ее до сих пор молодое лицо с неправильными и выразительными чертами. Она смотрела на легкие завитки волос на маминых щеках и пыталась представить, как та отрезала каштановую свою косу, чтобы все в ее жизни стало по- новому…
— Но что же это было, мама? — тихо произнесла Ева, когда Надя наконец замолчала, словно задохнувшись. — Что же это было у тебя к папе — тогда, сразу, — если не любовь? Просто жалость?
— Я не знаю… — медленно произнесла Надя. — Нет, знаю! Да, теперь знаю, могу назвать. Я почувствовала свою судьбу, вот что это было. Ты понимаешь? Может быть, детей, которые у меня должны родиться, или папу, или тебя. Вы ведь уже были, и вам нужно было, чтобы я жила так, а не иначе… Но я не умом это вывела, именно почувствовала, хоть и не поняла тогда.
— «Кто-то маленький жить собрался», — улыбнулась Ева.
— Это что такое? — удивленно переспросила мама.
— Не обращай внимания, мам, стихи.
— Образованные вы личности! Папа мне тоже когда-то говорил, что наука откроет ген счастья… — Надино лицо осветилось воспоминанием. — Но как же мне мешали мои годы! Я ведь девчонка была, вот как Полинка теперь, ты только представь! Это же самый тот возраст, когда кажется: все впереди, все еще будет… Думаешь, легко в такие годы понимать: вот с этим мужчиной суждено прожить жизнь? Все ведь хочется нового, другого, а тут сразу — муж, дети, все так определенно… Как я от папы тогда не сбежала, удивляюсь, — улыбнулась она. — Кто знает, как оно было бы, если бы Адам тогда появился… И правда, только жалость меня держала.
— Он потому вчера и думал, что ты билет в Польшу берешь? — догадалась Ева.
Ну конечно! Мне-то, по юной моей дурости, казалось: вот тогда, с Адамом, и была любовь. Все так красиво — он молодой, загадочный, звезды, дожди, танцы на Валу. Бог меня рядом с папой удержал, не иначе! Или знаешь… — Надя помедлила мгновение, словно обдумывая, как лучше выразить то, что чувствовала в себе. — Я думаю, что бабушка Эмилия очень много для меня значила. Вот это я уж точно не могу объяснить, у меня просто слов не хватает. Но если бы я ее не увидела тогда, на столе у тети Клавы, — точно все было бы по-другому. Она так стояла… Как Москва! — вдруг улыбнулась Надя. — Правда, она для меня всегда и была — Москва, я через нее сразу Москву почувствовала, как она есть. А потом все уже было неважно: как она ко мне относилась, ревновала ли…
— Тебе с ней, наверное, нелегко было, — сказала Ева.
— Нет, ты знаешь, как ни странно — легко, — возразила Надя. — Конечно, я была не ее круга, не ее воспитания, во всем другая. Но она меня уважала за что-то, по-моему, хотя никогда не давала понять, за что. Как и я ее… А мама моя, помню, просто в ужасе была! Ты для нее, говорила, всю жизнь будешь прислуга, а Евочка — кухаркина дочка. Я знаю, что этого не было, — кивнула она, заметив протестующий Евин жест. — К тебе она хорошо относилась. Не так, конечно, как к Юре, к нему совсем было другое… Но с Полинкой наравне.
Ева улыбнулась, вспомнив, какими словами сопроводила бабушка Миля рождение младшей внучки.
