— Вы слушаете, Лерочка? — заметила Елена Васильевна. — Не торопитесь, подождите — сейчас Митя выйдет. Он не будет долго заниматься, просто повторяет один пассаж перед уроком.
— Тогда я послушаю? — сказала Лера.
— Ну конечно! Правда, хорошо?
Это было не просто хорошо — это было иначе, чем можно высказать словами… Митина скрипка спрашивала о чем-то — спрашивала ее, Леру, и тут же сама отвечала — именно то, что она, Лера, хотела ответить. А потом тихо смеялась над нею же, над ее смущенной неловкостью, и тут же восхищалась — ее же, Лериным, живым восторгом. И звала, и манила, и тосковала, и радовалась… Лера никогда не думала, что такое вообще может быть, что это доступно человеку!..
Она перевела дыхание только когда мелодия закончилась — как будто даже дыхание могло помешать скрипачу.
— К-как же это… Как же это может быть? — медленно произнесла она.
— Я сама удивляюсь, — тихо ответила Елена Васильевна. — И никто не объяснит… Что ж, Лерочка — значит, до послезавтра? Извините, я должна идти. А Митя сейчас выйдет, он рад будет вам.
И, кивнув Лере с прежней приветливостью, Елена Васильевна скрылась в коридоре. А Лера осталась в библиотеке, держа в руке книгу «Образы Италии» и ожидая Митю с таким чувством, точно должна была увидеть его впервые.
Но он был точно такой, каким она видела его во дворе, каким знала чуть ли не с рождения. Лера даже усомнилась на минуту: неужели это он только что играл?
— Привет! — сказал Митя, появляясь в дверях. — Ну как, будешь заниматься?
Вид у него был самый обыкновенный, но Лера вдруг поняла, что играл именно он — и поняла потому, что он был удивительно похож на мать; она только сейчас это заметила.
Правда, в его облике не было той хрупкости, которая сразу бросалась в глаза в Елене Васильевне. Скорее, наоборот: и в том, как он вошел в комнату, и в том, как посмотрел на Леру — одновременно с интересом и с усмешкой — чувствовалась что-то, показавшееся ей твердостью или даже решимостью; вот только решимостью на что?
Но глаза у него были точно такие же, как у матери, и так же непонятно было, что таится в их уголках, под сенью темных прямых ресниц?
— Буду, — ответила Лера. — А ты так хорошо играл, просто ужас!
— Почему же ужас, если хорошо? — усмехнулся Митя. — Ты приходи, я тебе еще поиграю, если понравилось, — тут же предложил он.
— Я приду, — ответила Лера. — Я буду два раза в неделю приходить.
— Вот и отлично. Увидимся!
— А чья это музыка была? — спросила Лера ему вслед.
— Моцарта, — ответил он.
И подмигнул ей, уже без усмешки и насмешки, а просто — весело; и вышел из комнаты.
Дома Лера открыла книгу Павла Муратова. Шелестела прозрачная бумага над иллюстрациями, и просторная веранда над рекой Летой проглядывала сквозь нее.
«У него есть своя стихия, не только краски и формы, но целый объем чувств и переживаний, составляющих как бы воздух его картин, — прочитала Лера. — Никто другой не умеет так, как он, соединять все помыслы зрителя на какой-то неопределенной сосредоточенности, приводить его к самозабвенному и беспредметному созерцанию. Рассеянное воображение Беллини часто бывает обращено к простым вещам, оно охотно смешивает великое с малым».
Лера мало что поняла в этой фразе, но эти слова зазвучали в ней со всей силой необъяснимой убедительности.
Так появились в ее жизни образы Италии и Елена Васильевна Гладышева.
Наверное, Лера была не очень одаренной ученицей. Правда, пальцы у нее оказались подвижные, гибкие, и бегали они по клавишам легко. Но, глядя на их бег, Елена Васильевна едва уловимо улыбалась.
— Я плохо ими двигаю? — тут же заметила Лера.
— Нет, двигаешь хорошо, — ответила та. — Легко и быстро. Но этого мало.
— А что же еще надо? — тут же спросила Лера.
Она чувствовала, что звуки, выходящие из-под ее рук, — какие-то слабые, поверхностные, но не могла понять, в чем дело.
— Надо многое, — ответила Елена Васильевна. — Если бы это можно было так просто объяснить, если бы дело было только в технике! Что ж, попросту говоря: тебе, например, надо повзрослеть.
— Почему? — удивилась Лера. — Чтобы кисть стала длиннее?
— Нет, — улыбнулась Елена Васильевна. — Чтобы чувства стали глубже. И тогда ты сама поймешь, что требуется от твоих пальцев. Конечно, это не значит, что ты тут же этому и научишься. Но для тебя, для твоей будущей жизни, мне кажется — понять даже важнее, чем научиться.
Елена Васильевна знала очень много таких вот, таинственных и не очень понятных, вещей. В ее словах была та же мимолетная убедительность, что и в книге Павла Муратова, которую Лера читала теперь постоянно, удивляя и немного пугая свою маму.
И примерно через полгода Лера поняла, что ходит в этот дом не столько ради своей пианинной учебы, сколько ради этих неожиданно возникающих слов или даже долгих разговоров.
Елена Васильевна рассказывала ей о живописи: в гостиной Гладышевых висело много картин, и это были уже не копии, а подлинники. Были среди них даже эскизы Коровина и Левитана, подаренные авторами деду Елены Васильевны — профессору Академии художеств.
— Ведь моя семья — петербуржская, — объяснила Елена Васильевна. — Дед поздно перебрался в Москву, так сложились жизненные обстоятельства. И ведь что удивительно: я родилась здесь, выросла, да что там — здесь родилась моя мать. А все-таки я больше люблю Петербург, и иногда даже чувствую себя немного чужой в Москве… Это Митин отец — коренной москвич, Бог весть в каком поколении. Его дед был профессором Московской консерватории, дружил с Рахманиновым, у Сергея Павловича даже хранится их переписка.
За полгода Лера ни разу не видела Митиного отца, и это казалось ей странным, потому что имя Сергея Павловича Гладышева часто упоминалось в доме. Однажды она даже решилась спросить Митю:
— А папа твой где?
— Он много ездит с концертами, — ответил тот. — Он очень хороший пианист.
И все, а что это за концерты, которые длятся полгода без перерыва, — не сказал.
Если перед Еленой Васильевной Лера благоговела, то с Митей ей было так легко, словно он был ее братом и словно она знала его с пеленок. Даже о книгах она по-другому говорила с Митей, чем с его мамой.
А читать Лера стала теперь так много, что сама себе удивлялась. Она быстро перечитала все, что было дома, потом стала брать книги у Гладышевых — а это можно было делать бесконечно.
Елена Васильевна любила объяснять Лере, что хотел сказать автор, что значит тот или иной образ, — и Лера слушала, затаив дыхание, не переставая удивляться точности объяснений, которая так поразила ее с самого начала, с самого первого разговора с Еленой Васильевной.
А Митя, кажется, ничего не объяснял — наоборот, он сам слушал Леру. И только иногда произносил всего несколько фраз — так незаметно, что она даже не всегда их улавливала. Но, неожиданно для нее, оказывалось, что после этих Митиных фраз все ее представление о прочитанном менялось. И как ему это удавалось, непонятно.
— Почему же мы с тобой даже во дворе никогда не дружили? — удивлялась Лера.
— Да ведь у меня времени мало на двор, — улыбался Митя.
Он был старше Леры на пять лет и в свои четырнадцать уже учился в выпускном классе ЦМШ при Консерватории.
— Жалко… — говорила Лера. — У нас там так хорошо, и все друг за друга. Ты все-таки выходи когда-нибудь.
