от того, что она должна была сейчас сказать Ратманову. Ей стало страшно оттого, что она уже чувствовала себя здесь чужою, что настоящая ее жизнь проходила теперь где-то вне этой тихой комнаты, которую она прежде так любила…
— Здравствуйте, Георгий Александрович, — сказала она, так и не решаясь войти.
— А, Лерочка! — обрадовался Ратманов. — Рад видеть. Вы все хорошеете, молодеете.
— Скоро буду совсем младенцем выглядеть, — попыталась улыбнуться Лера.
Она чувствовала неловкость еще и от присутствия Люси — первой кафедральной сплетницы. Лера готовилась к разговору с Ратмановым, но почему-то совсем упустила из виду, что он может состояться не наедине.
Но Ратманов словно почувствовал, как взбудоражена его аспирантка Валерия Вологдина.
— Люсенька, — сказал он, — можешь отнести Марецкому и сказать, что я со всем согласен. Спасибо ему, что счел нужным мне показать, прежде чем подписывать. Иди, милая, он ждет, наверное.
Люся бросила на Леру быстрый взгляд, в котором сквозило досадливое любопытство, и, нехотя взяв бумаги, вышла из комнаты.
— Что с вами, Лера? — спросил Ратманов. — Вы взволнованы, я вижу — но чем? Работа не ладится? Или, не дай Бог, дома что-то случилось?
Он смотрел на нее встревоженно, и эта тревога в сочетании с благородством только делала его взгляд и внешность еще более выразительными.
— Нет, ничего. — Лере вдруг так захотелось, чтобы действительно ни о чем не надо было говорить ему — и как это было бы прекрасно! — То есть да, Георгий Александрович… — Она вздохнула, снова набирая побольше воздуха, и сказала: — Дело в том, что я не буду писать диссертацию.
Она знала Ратманова достаточно хорошо для того чтобы понять: он не начнет ахать, не схватится за валидол; наверняка он попросит ее объяснить. И это казалось ей сейчас самым трудным.
— Та-ак, — произнес Ратманов, становясь серьезным. — И что же, это ваше окончательное решение?
— Боюсь, что да.
— А объяснить его вы можете — внятно, так, чтобы даже я понял?
— Я попробую, Георгий Александрович, — начала Лера. — Вы же знаете, я ничего не писала — все оставила на последние полгода, и я вам говорила, почему. Я не могу писать медленно, мне важно сначала представить, в голове все оживить — и тогда я напишу легко, а без этого все равно смысла нет, хоть десять лет сиди.
Ратманов кивнул.
— И теперь дело не в том, что я не успеваю, поверьте! — продолжала она. — Знаете, еще три месяца назад я просто сказала бы вам: мне надо зарабатывать деньги, у меня не остается времени больше ни на что — и это была бы чистая правда. Но теперь…
— Что же произошло теперь, Лерочка?
Ратманов всматривался в ее лицо так внимательно, точно она должна была сообщить ему что-то очень важное — не только для нее, но для него самого.
— Теперь я поняла, что должна выбирать. Да, у меня действительно не останется времени ни на что, кроме той работы, которую мне сейчас предлагают. Но вернее — меня не останется больше ни на что, вы понимаете? Я чувствую, что от меня потребуется такая самоотдача, какой я раньше просто не знала… И я должна решить: или я принимаю это предложение и не пишу диссертацию, или пишу — но тогда моя жизнь всегда будет идти так, как идет она сейчас.
— А ведь я даже не знаю, как идет она сейчас… — вдруг сказал Ратманов — сказал совсем не то, что ожидала Лера. — Ведь я ничего о вас не знаю, Лерочка. Ну, муж, мама, тема диссертации — и ведь это все.
— Но… Я не понимаю, Георгий Александрович, — выговорила Лера, глядя на Ратманова с нескрываемым удивлением. — Что же еще я могу вам сказать о себе?
— Да, извините, моя дорогая. Действительно, что это я любопытствую! Я просто не смог объяснить, что имею в виду… Знаете, вы всегда казались мне барометром, Лера — понятно мое странное сравнение? Еще тогда, на первом курсе, когда греческую мифологию мне отвечали, помните? Я даже обрадовался тогда, слушая вас. Вот, думаю, если такая живая, такая искрометная девушка говорит об этих греках с таким искренним воодушевлением — значит, не мертвой материей мы все здесь занимаемся. И сейчас мне кажется, что я понимаю, о чем вы хотите мне сказать. Вы чувствуете, что из всего этого ушла жизнь, — так, Лера? Вы перестали чувствовать биенье жизни в том, чем занимались до сих пор?
Он смотрел на нее с таким тревожным ожиданием, что Лера невольно отвела глаза.
— Я не знаю, Георгий Александрович, — произнесла она наконец. — То есть — я не знаю, действительно ли ушла из всего этого жизнь, или это только для меня так… Нет, знаю! — вдруг сказала она решительно. — Для меня. Я перестала чувствовать прелесть застывших форм — кто это говорил мне об этом? Я не знаю, почему это случилось — время переменилось, что ли? Но мне тесно в застывших формах, мне хочется чего-то другого. Вы понимаете, я вдруг почувствовала, что сама могу что-то делать в этой жизни, как-то менять ее. Что сама могу действовать в ней, а не наблюдать за ее тихим течением. И это сильнее наркотика, я не могу от этого отказаться!.. Я говорю глупости, это совершенно непонятно, Георгий Александрович?
Лера действительно боялась, что говорит сбивчиво, непонятно. Ведь она собиралась сказать Ратманову совсем о другом, когда шла сюда, и вдруг… Она и сама не до конца понимала то, о чем говорила ему сейчас; слова рождались в те самые мгновения, когда она их произносила.
— Нет-нет, почему же непонятно? — покачал головой Ратманов. — Может быть, я все-таки не совсем примитивен эмоционально, правда? Но как вы все-таки думаете, это вот именно только для вас так? — снова спросил он.
И вдруг Лера поняла: да ведь он ищет у нее ответа на вопрос, который мучит его самого! Может быть, это он перестал чувствовать биенье жизни…
Словно подтверждая ее слова, Ратманов медленно произнес:
— Страшное время, Лерочка… Нет, не потому, что трудное, не потому, что нестабильное. Разрушительное время, понимаете? Как будто цунами проходит по всему, проверяя все на прочность, — наши души в первую очередь. Достаточно ли мы были честны во всем: в своих занятиях, пристрастиях, чувствах… И не у многих хватает мужества сказать: я занимался не своим делом, я любил не того человека, я притворялся перед самим собой.
— Но, Георгий Александрович… — Лера растерялась, слыша его слова. — Вы думаете, я притворялась перед собой, или…
«Или любила не того человека?» — вдруг захотелось ей спросить.
— Вы — ни в коем случае, — возразил Ратманов. — Вы-то как раз всегда казались мне честной, и у вас, по-моему, и сейчас хватает мужества таковою оставаться. Именно мужества, — повторил он. — Потому что, поверьте старику, изучать Тинторетто гораздо проще — даже сейчас — чем бросаться в эти волны. А вы бросаетесь, вам дорого что-то едва уловимое и опасное, и вы многим готовы ради этого пожертвовать — ведь так?
— Да, — кивнула Лера.
Его слова не казались ей непонятными — наоборот, он говорил именно о том, что чувствовала она сама. Действительно, она «бросалась в эти волны» не из-за такого простого дела, как деньги. И это она почувствовала, как ни странно, в ту минуту, когда смотрела на фотографию отраженной Венеции.
Можно было и дальше ездить время от времени в Турцию, приторговывать на рынке, зарабатывая таким образом на жизнь. Ведь она в последнее время уже начала догадываться, как можно выкраивать время для библиотеки, для диссертации, — и собиралась это делать.
Но что делать тогда со своей изменившейся душой, с той струной, которая зазвенела в ней недавно и которую ничто не могло утолить?..
— Что ж, Лерочка, — вдруг улыбнулся Ратманов. — Помогай вам Бог. Не могу сказать, чтобы историческая наука теряла в вашем лице нового Тарле… Вы не обижаетесь за мою старческую прямоту?
— Ну что вы, Георгий Александрович! — Лера почувствовала некоторое облегчение. — Я и сама
