— видишь, укол уже действует. Полежишь немного и выпишешься!
— Разве я из-за себя? — убивалась та. — Но надо же, чтобы именно сейчас, именно сейчас! Как ты будешь — одна с ребенком, после операции?
— Тетя Кира приедет с дядей Штефаном, мам, ничего страшного. Ну что я, в лесу одна буду?
Лера старалась говорить бодрым голосом, но на самом деле бодрости в ней не осталось ни капли. Она чувствовала, что переоценила собственные силы. Даже физические силы, не говоря уже о других, которые больше всего были нужны ей сейчас.
Она забыть не могла, как принесли ей первый раз девочку — забыть не могла потому, что это было самым сильным потрясением, с которым ничто не могло сравниться и на которое как раз и ушли последние силы.
Девочка была такая крошечная, невообразимо маленькая — Лера представить себе не могла, что живой человечек может быть таким маленьким! А личико у нее было не красное и не желтое, как у других детей в палате, — совсем другое.
Девочка спала, и от ее круглых щечек, из-под ее смеженных светлых ресниц исходило такое ясное сияние, которое просто невозможно было в обыкновенном человеке.
Лера смотрела на нее, забыв обо всем: и о боли, которая все никак не проходила после операции; и о женщинах в палате — одна из них была невыносима своей сварливостью и слезливостью; и обо всем мучительном и прекрасном мире, который остался за стенами больницы.
Она смотрела только на свою девочку и видела только ясное сияние, исходившее от нее, и больше ничего не хотела и не могла видеть. Она не могла даже вздохнуть глубоко: для вздоха надо было оторваться от созерцания этого личика, и вздох мог разбудить ребенка.
Каким смешным, каким странным казалось все, чем она была занята всего несколько дней назад — путевки, туристы, презентации и переговоры. Где было все это, на каком облаке уплывала Лера из той жизни, в которой она уже и забыла, что у нее есть душа, а помнила только, что надо сделать срочный звонок, встретиться, договориться, подписать?..
Маленькая девочка с сияющим личиком перевернула все, и все сделала неважным.
Это уже потом, немного придя в себя, Лера смогла заняться теми же необходимыми и единственно важными вещами, которыми были заняты все женщины в палате: кормить, сцеживаться, пить чай с молоком, есть желтые, а не красные яблоки, не есть помидоров…
Потом она смогла чуть спокойнее посмотреть на своего ребенка — рассмотреть, какого цвета глазки, какой носик, какие волосики выбиваются из-под роддомовской косынки.
Девочка была как две капли воды похожа на Костю. Те же ясно-голубые глаза, тот же ровненький носик и аккуратные бровки, и даже ресницы были длинные, слегка загнутые. Пожалуй, только рот был как у Леры — немного великоват, но красивой формы, и уголки губ чуть опущены вниз.
— Слушай, — спросила как-то сварливая соседка, — а чего это муж к тебе не приходит? Ты незамужняя, что ли?
— Разошлась, — ответила Лера.
Конечно, она могла бы соврать, что муж в командировке — как, отводя глаза, соврала совсем юная девочка Зоя, лежащая на кровати у окна. Но зачем — чтобы пристойно выглядеть перед дурой-соседкой?
— А чего ж родила тогда? — удивилась та. — На аборт опоздала?
— Так надо было.
Лера не собиралась вдаваться в подробности. Да если вдуматься, это «так надо» и было единственным объяснением, которое она могла дать кому угодно, даже самой себе.
Она так полюбила ее, эту свою девочку, что оторваться от нее не могла, и думать больше не могла ни о чем и ни о ком. Она смотрела на нее как на совершенно неземное создание, она даже по имени не могла ее называть, хотя с именем все было понятно. И могла смотреть часами — особенно когда малышка спала и волшебное сияние, исходившее от нее, было еще заметнее.
Но сил у Леры не осталось совершенно.
Когда она думала не о девочке, а обо всей остальной жизни, — ей становилось страшно. Ей не верилось, что жизнь за стенами больницы идет так же, как раньше, и она не могла представить в ней себя.
И надо же было, чтобы даже мамы не оказалось рядом в первый же день!.. В те полчаса, что прошли до приезда тети Киры, срочно вызванной по телефону, Лера сидела на диване в маминой комнате и смотрела в стенку безучастными глазами; к счастью, девочка спала.
Никто не говорил ей о послеродовой депрессии, но она сама чувствовала, как все переворачивается в ней, меняется. И невозможно было сказать, какие перемены более разительны: те, что чувствовала она в себе во время беременности, или эти, новые — когда ребенок отделился от нее и начал свою особую жизнь.
Все это не кончилось и потом, когда уже выписалась из больницы мама. И через неделю не кончилось, и через две. Лере все время хотелось плакать, она приходила в отчаяние от малейшей мелочи. Ей казалось, что не хватает молока, что девочка не наедается, что она плачет именно из-за этого, или что она заболела какой-то жуткой болезнью, которую и распознать-то нельзя.
Надежда Сергеевна впервые видела свою Лерочку в таком состоянии — и сама терялась. И они метались вдвоем по квартире, не зная, что делать — из-за какой-нибудь ерунды, с которой Лера прежде справилась бы играючи.
Лера чувствовала, как тревога носится в воздухе; она сама не могла бы объяснить, почему. Даже в осенних бульварах не было того спокойствия, которым они дышали в это время каждый год.
А теперь — Лера шла по Петровскому бульвару к Чистым прудам, толкая перед собой коляску, или сидела на лавочке, а тревога шла впереди нее, обступала ее со всех сторон, не давая ни порадоваться, ни успокоиться.
Она даже не удивилась, когда начался октябрьский путч. Смотрела телевизор, пробегала глазами газеты, но ей трудно было включиться в это, трудно было понять состояние людей, готовых на все ради власти. И ее не покидало ощущение пародийности происходящего: как будто в кривом зеркале отразилось все, что было в том незабываемом августе…
— Лера, я надеюсь, ты никуда не пойдешь? — спросила Надежда Сергеевна, стараясь говорить построже.
— Я? — Лера обернулась от окна и невольно улыбнулась маминому тону. — Ну что ты, мама, куда я пойду?
Надежда Сергеевна облегченно вздохнула. Она не знала, чего ожидать сейчас от Лерочки — та стала такая нервная, дерганая! А вдруг ей придет в голову пойти куда-нибудь — в Останкино или, упаси Бог, к Белому дому? А туда, говорят, поехали танки… И стрельба, весь вечер выстрелы слышны… Подумать только, в центре Москвы всю ночь стрельба!..
Лера стояла у любимого своего широкого подоконника и смотрела в пустой провал двора. Было совсем поздно; она только что покормила ребенка на ночь. Да уже и была ночь — первый час, наверное.
Двор был тих, пуст, и во всем их доме, окружавшем двор своими неколебимыми стенами, во всем городе, — было тихо, пусто и темно. Только выстрелы разрывали сырой ночной воздух, будоражили осеннюю тьму.
«Как в войну, — подумала Лера. — Даже окна еле светятся — почти светомаскировка».
И вдруг она увидела, как загорелся свет в окне напротив, через двор. Этого почти невозможно было заметить, но Лера так привыкла смотреть на свет в этом окне — все свое детство, всю юность! — что сразу увидела, как осветились изнутри неплотные зеленоватые шторы.
Сердце у нее занялось, и слезы тут же брызнули из глаз; она едва не вскрикнула.
— Мама! — обернулась она к Надежде Сергеевне. — Мама, я выйду на полчасика, хорошо?
— Куда это? — перепугалась та. — Господи, Лерочка, ты же сказала, что не пойдешь!
— Нет-нет, мама, не туда. Митя приехал, ты видишь?
— Митя? — обрадовалась Надежда Сергеевна, подходя к окну. — В самом деле — вроде, окна
