светятся у них… Конечно, пойди, деточка. Только осторожно, никуда со двора, я тебя умоляю!
Лера сбежала вниз, на ходу попадая руками в рукава пальто, — и остановилась у подъезда: она увидела, что свет в окне погас, и не могла сдвинуться с места. А вдруг он только почудился ей, этот свет, сквозь тоску и тьму октябрьской ночи?
Она машинально прошла немного вперед — и тут же увидела, как Митя идет ей навстречу через двор. Он ее не видел, а она узнала его по огоньку сигареты в темноте. Это не мог быть никто другой — и это был он.
Лера побежала ему навстречу, а он все еще не видел ее — и они едва не столкнулись посреди двора.
— Митя… — сказала Лера, чувствуя, что сейчас расплачется. — Митя, куда ты идешь?
— Это ты куда идешь, подружка моя дорогая? — услышала она его голос; сигаретный огонек полетел, отброшенный, в сторону. — Кого-нибудь защищать?
Она знала, какое у него сейчас лицо и какой взгляд: усмешка и ожидание одновременно. И она больше не могла сдержать слезы — они хлынули из ее глаз потоком, и Лера уткнулась лбом в Митино плечо, вздрагивая и всхлипывая.
Он молчал, держал ее за плечи, но в его молчании, в его дыхании было больше, чем в любых словах: было то, что не могло уйти никогда — лучшее, что было и в ней.
— Что же с тобой, скажи мне? — тихо произнес Митя, когда ее рыдания немного утихли и она подняла на него глаза. — Может, к тебе пойдем?
— Нет, давай к тебе лучше, — шмыгнула носом Лера. — Ты когда приехал?
— Сейчас. Пойдем ко мне. Только там, по-моему, угостить тебя нечем, а пить — вода в кране.
Он говорил отрывисто и как-то хрипло немножко, но тут же кашлянул — и голос у него стал как всегда. Лера по-прежнему не видела его лица в темноте.
Они поднялись по лестнице, Митя открыл дверь. Тишина была в квартире, темнота и тишина — но это был все тот же дом, Лера почувствовала его сразу, с порога. И картина с рекой Летой висела где-то в библиотеке, и фортепиано стояло в гостиной.
Лера вздрогнула: на мгновение ей показалось, что сейчас раздастся шорох колес по паркету и Елена Васильевна покажется в конце коридора…
Вспыхнул свет, и она обернулась. Митя смотрел на нее, стоя у двери. Она всмотрелась в его глаза, в их таинственные темные уголки, скрытые прямыми ресницами, — и слезы снова подступили у нее к горлу.
— Да что же это с тобой? — спросил Митя. — Ты за всю свою жизнь столько не плакала, сколько сейчас за пять минут! Или это я на тебя нагнал такую тоску?
— Нет, Мить, ты что! — Лера сама удивилась тому, как изменился ее голос — словно восстановился за эти самые пять минут. — Как хорошо, что ты приехал! Надолго?
— Пока не знаю. Лер, может, ты мне скажешь все-таки, отчего ты так переменилась?
Она заметила тревогу в его взгляде, но эта тревога успокаивала ее — как странно! И как было рассказать, что переменилось в ней? Но вообще-то: это кому другому — как рассказать, а Мите… Лера и сказала просто — как есть.
— У меня дочка родилась.
Он так побледнел, что она испугалась. Не шелохнулся — но стал такой белый, как будто вся кровь отхлынула от лица.
— Поздравляю, — сказал он наконец. — Давно?
— Месяц.
— Так что же ты бегаешь в такую ночь по улице? — возмутился он; голос у него стал прежний, и лицо приняло прежний вид. — Куда твой муж тебя отпускает?
— Муж меня никуда не отпускает, — усмехнулась Лера. — Мы с Костей разошлись, и, по-моему, он о ребенке даже не знает. Во всяком случае, я ему не сообщала.
Митя звонил ей довольно часто — то из Лондона, то из Берлина, то еще откуда-нибудь: после окончания лионского контракта он ездил по Европе с концертами. Но последний раз она говорила с ним месяца два назад, и о девочке он не знал. И о Косте, конечно, тоже.
Лера не сказала Мите ничего особенного, просто сообщила в двух фразах свои новости. Но в эти две фразы вместилось все, что было в ее жизни в этот удивительный и невыносимый год, эти две фразы можно было сказать только Мите — и ей стало так легко, как не могло быть ни с кем другим, кроме лучшего друга ее детства.
Он молчал, смотрел на нее, потом сказал наконец:
— Да… На это только ты способна.
— Почему я? — немного обиделась Лера. — Думаешь, это я решила с ним разойтись? Он полюбил другую, ушел к ней, у них ребенок… Что я должна была делать?
— Конечно, ты решила родить, — улыбнулся Митя. — Решение, что и говорить, своевременное. Но ты умница, подружка моя, и я за тебя рад. Как ты ее назвала?
— Елена.
Лера увидела, что он вздрогнул.
— Как же я ее могла назвать, Митя? — укоризненно спросила она.
— Да. Спасибо тебе.
Они по-прежнему стояли в коридоре, глядя друг на друга, и теперь Лера не могла понять, что было в Митином взгляде… Он опустил глаза.
— Пойдем в комнату? — спросила она.
— Да, Лер, ты извини меня, — спохватился Митя, поднимая на нее взгляд. — Пойдем, конечно. И я тебе, кажется, соврал, что выпить нечего. Я же вино купил в Шенефельде, забыл совсем. Отметим событие!
— Да мне нельзя, наверное, — с сомнением произнесла Лера. — Я же кормлю…
— Оно легкое совсем, не волнуйся. Мозельвейн.
Они сидели в гостиной: Лера в любимом своем кресле, в котором всегда сидела, часами разговаривая с Еленой Васильевной, а Митя — напротив нее, на венском стуле, отодвинутом от старинного круглого стола.
Сначала, когда она только увидела его во вспыхнувшем свете, ей показалось, что он совсем не изменился. И только теперь, вглядываясь в его лицо, Лера замечала перемены. Стал старше, взрослее? Нет, это не подходило к нему, хотя и морщинки появились у губ, и печаль возраста — в скрытых уголках глаз. Но он всегда был старше и взрослее, даже когда она впервые увидела его в этом доме. А тогда ему было четырнадцать лет.
Скорее, усилилось то ощущение внутренней силы, которое исходило от него, которое так отчетливо было в его отце и так незаметно в Елене Васильевне. Наверное, то, что было в нем, то, чем он владел в этом мире, — стало мощнее и глубже.
Но Лера не могла в эти минуты понять все это так ясно. Она только видела, что он переменился, и все.
Бутылку мозельвейна Митя поставил на стол у себя за спиной, и вино казалось зелено-золотым в неярком свете бра, висевшего над головой у Леры.
Она смотрела на Митю, на переливы винного света в глубокой поверхности стола — и чувствовала, как мир нисходит в ее душу. Именно мир нисходит, это были единственные, самые точные слова — несмотря на то что одиночные выстрелы за окном сменялись автоматными очередями.
— Как ты жил этот год, Митя? — спросила Лера. — Ничего невозможно сказать по телефону, правда?
— Правда, — кивнул он. — Ты мне даже не сказала, что родить собираешься.
— Ну и что было бы, если бы сказала? — пожала плечами Лера. — Даже лучше сейчас — все уже позади.
— Я бы приехал, например. Тебе ведь, наверное, не все было в радость, что с тобой произошло?
Лера почувствовала, что все переворачивается в ее душе. Она понять не могла, как он делал это
