— Перелетные птицы не замерзают, — объяснил Костя. — Они ведь на юг улетают.
— Я бы тоже не против — на юг. Но за неимением крыльев я хочу тебя пригласить поближе — к себе домой, — сказала Лера.
Она тут же заметила, что Костя смутился, опустил глаза.
— Но… Я не знаю, Лерочка, разве это удобно? Ты хочешь, чтобы я познакомился с твоей мамой?
— А ты не хочешь?
— Нет, почему же…
— Моя мама — кристальный человек, — объяснила Лера. — Ее стесняться незачем даже такому юноше, как ты. Но сегодня ее все равно не будет, она к сестре поехала.
Костя приехал в Москву из Калуги и жил в общежитии — здесь же, в университетском корпусе на Ленгорах. Лера долго не могла привыкнуть, что в этой монументальной сталинской высотке можно жить: как-то не сочеталась ее торжественная внешность с кроватями и кастрюльками.
Лера была у Кости в комнате только однажды, да и то минут пятнадцать: зашли за чем-то по дороге с занятий. Хотя Леру трудно было напугать вахтершами, но их подозрительные взгляды все-таки были ей неприятны. Да и комната на четверых, все время кто-нибудь что-нибудь учит, или ест, или спит, или пьяный.
«Разве это дом? — подумала она тогда. — То есть, может, кому-то и ничего, даже и мне, пожалуй, было бы ничего, но вот Косте…»
Приглашая Костю домой да еще сообщая, что они будут одни, Лера ни на секунду даже не подумала о том, как это может выглядеть в его глазах, что он может о ней подумать, услышав такое откровенное предложение. Она действительно просто радовалась тому, что не придется сегодня бродить по холодным улицам, смотреть опротивевшие фильмы.
Они совсем разные были с Костей, но оба довольно наивные, без задних мыслей. Хотя вообще-то Лере так нравилось целоваться на каждом перекрестке, что уже хотелось наконец, чтобы никто не мельтешил при этом вокруг.
Косте понравился их двор. Да Лера и показывала его с гордостью, как главную достопримечательность Москвы; для нее так оно и было.
— Мы гуляли по Неглинной, — напомнила она. — Заходили на бульвар, нам купили синий-синий, презеленый красный шар. Вот я и живу на Неглинной, нравится?
— Нравится, — согласился Костя. — Здесь, по-моему, настоящая Москва, старинная.
— Ну, не такая уж и старинная, — возразила Лера. — Все давно перемешалось — и люди, и годы. У нас тут на некрополь не очень похоже, очень живой подобрался народ. Даже слишком — один «Узбекистан» чего стоит.
Ресторан «Узбекистан», отделенный от Лериного дома полоской бульвара, был тем еще местечком. Здесь собирались люди «с уголовным прошлым», как говорила Лерина мама.
«И с настоящим», — добавляла Лера — не вслух, чтобы не нервировать Надежду Сергеевну.
Если бы не негласный закон — местных не трогать — который действовал на этой территории, здесь и ходить было бы небезопасно по вечерам, мимо мрачноватых личностей, в любую погоду тусующихся возле «Узбекистана».
Но благодаря этому закону, да еще неизменной солидарности, царившей в их дворе, Лера с детства привыкла никого не бояться — и на всю жизнь была благодарна и двору своему, и соседям.
У них никто ничего не боялся, сколько раз она в этом убеждалась. И хотя до сих пор Лерина жизнь не требовала от нее какого-то особенного бесстрашия, — все равно, она всегда словно поддержку чувствовала, словно похлопывание по плечу: не трусь, мы с тобой!
Ей так много всего надо было рассказать Косте! Но как можно рассказать обо всем? О том, как прошло ее детство — здесь, на этих улицах — разве об этом можно рассказать по-настоящему?
Как они однажды пошли с мамой в Сандуны — Лере было тогда десять лет — и мама показала ей великую балерину Семенову. Та делала маникюр у миниатюрной интеллигентной старушки Киры Сергеевны, дворянки, которую судьба сделала маникюрщицей в Сандунах. И мама рассказывала потом Лере, что Семенова всегда накладывает только один слой лака: говорит, иначе ей тяжело будет танцевать…
Невозможно было рассказать обо всем этом — обо всей своей жизни, в которой то и дело, посреди обыденных дней, возникало что-нибудь такое, совершенно необычное, как тяжесть прозрачного лака на пальцах балерины.
А так хотелось, чтобы Костя знал теперь обо всем…
Они прошли через арку, повернули налево, к подъезду.
— Здесь Сандуны рядом, — рассказывала Лера по дороге. — И вообще все рядом — Кузнецкий, Сретенка. Моя школа на Сретенке, я тебе рассказывала?
— Нет еще, кажется…
Костя казался каким-то смущенным, притихшим. Правда, он никогда и не был шумным или говорливым, но сейчас, пересекая рядом с Лерой ее двор, и вовсе стушевался. Даже оглядывался как-то испуганно, словно боялся встретить кого-нибудь.
Как назло, им и встретился Митя Гладышев. Хотя Лера-то, конечно, никого не опасалась встретить, но тоже почему-то смутилась — наверное, из-за Костиного смущения.
Митя шел через двор, думая о чем-то своем, не глядя вокруг и засунув руки в карманы пальто. Он был, как обычно, без шапки, и снежинки белели на его темных волосах.
— Лера! — обрадовался Митя, едва не столкнувшись с нею посреди двора. — Сто лет тебя не видел, Лерка! Вот не думал, что ты будешь так вдохновенно учиться.
Тут он заметил и Костю.
— А это кто? — тут же поинтересовался Митя, с необычной для него, но обычной для их двора бесцеремонностью.
Впрочем, Лера на такую бесцеремонность никогда не обижалась. Митя, по ее понятиям, даже больше, чем любой другой, имел право поинтересоваться, кто это оказался рядом с Лерой в их общем пространстве — в их дворе.
— Это Костя Веденеев, учится на биофаке. Он мой друг, Мить, — добавила она.
— Очень рад, — сказал Митя. Сказал довольно рассеянно, но при этом окинул Костю быстрым, оценивающим взглядом. — Дмитрий Гладышев, будем знакомы.
Лера улыбнулась, заметив этот взгляд. В нем все соединялось: и то, что Митя слышал сейчас не только их голоса, но и какие-то другие звуки — он их всегда слышал, сам ей говорил однажды; и то, что он привык в любом состоянии мгновенно оценивать даже случайного встречного, а уж тем более парня, которого привела в их двор подружка детства-отрочества Лера Вологдина.
— Ладно, Лер, не пропадай, — простился Митя, коротко прикоснувшись к рукаву ее пальто. — Чему уж такому у вас там учат, что тебя не видать-не слыхать?
И, не дожидаясь ее ответа, он пошел дальше, закуривая на ходу, — и скрылся в гулкой арке.
— Костя, ты не смущайся, пожалуйста, — говорила Лера, когда они поднимались на третий этаж по темной холодной лестнице. — У нас здесь правда все просто, и люди простые — не в смысле что примитивные, а негордые, и друг к другу хорошо относятся. И к тебе будут хорошо относиться, — добавила она, открывая дверь.
Квартира у них была такая же, как и все квартиры в доме: с высокими потолками и окнами, с лепными розетками вокруг люстр. Из-за этих высоких потолков и окон не слишком большие комнаты все равно казались просторными.
В детстве Лера любила с ногами забираться на широкий подоконник. Особенно когда болела и долго нельзя было выходить на улицу. Весь двор был виден с третьего этажа, и не только видно было, кто куда пошел, но и придумывать можно было какую-то сказочную жизнь, которой видно не было. Их с виду самый обыкновенный двор позволял придумывать о себе что угодно.
И Лера придумывала — фантазии у нее хватило бы на десяток дворов! Все подвалы были у нее населены подземными человечками, а чердаки и крыши — привидениями, или феями, или тенями исчезнувших дворян.
