спорили. Им явно было приятно общество друг друга. Да и сами они были приятными — действительно, как говорила Зоська, все они производили впечатление умных, независимых и вполне уверенных в себе.
«Отчего же во мне такое равнодушие? — с удивлением думала Лера. — Мне даже познакомиться ни с кем не хочется — как странно!»
Это действительно было настолько странно для нее, и Лера чувствовала себя из-за этого настолько стесненно, что вскоре начала поглядывать на часы, а потом и вовсе незаметно поднялась и, не простившись даже с Зоськой, проскользнула к выходу.
Лера уже надевала плащ у зеркала в небольшом вестибюле, когда услышала голос Марины:
— Вы уходите, Валерия?
— Да, — смутилась Лера. — Понимаете, мне нужно самой обо всем подумать… Мне как-то не совсем понятно, для чего все это.
— А вам это и не может быть понятно — вот так, сразу, — спокойно ответила Марина. — Ведь вы просто посмотрели на нас со стороны, что же можно понять?
Лера смотрела на Марину и понимала, что чувство, которое вызывает у нее эта женщина, — что угодно, только не неприязнь. Марина была изящна, миниатюрна, маленькое шанелевское платьице выгодно подчеркивало достоинства ее фигуры. Ее длинные прямые волосы падали на плечи, оттеняя бледность выразительного лица.
— Как вы могли понять за какой-нибудь час, что представляет собой феминизм? — повторила она.
— А что он собой представляет? — тут же спросила Лера. — Это трудно объяснить в двух словах?
— Почему? — пожала плечами Марина. — Нетрудно. Вот вам, например, было бы приятно, если бы ваш муж сказал: «Дорогая жена, твое дело — дети, кухня и церковь, сиди дома, знай свое место»?
— Мой муж не говорил ничего подобного, — улыбнулась Лера. — Он просто взял и ушел, потому что ему, упрощенно говоря, не нравился мой образ жизни. И чем я могла его удержать? Сознанием того, что я права?
— В этом и состоит наша задача! — с неожиданной горячностью воскликнула Марина. — Ведь феминизм — это тот же антирасизм, вы понимаете? Чтобы каждая женщина могла жить в соответствии со своими склонностями и потребностями, чтобы никто никого не дискриминировал! Что можно против этого возразить?
— Ничего, — кивнула Лера. — Я пойду, Марина, мне пора.
На лице Марины отразилось сожаление, и Лере тут же показалось, будто она совершает что-то бестактное.
— Извините, — мягко сказала она. — Я обязательно приду еще как-нибудь. У меня просто сейчас дела, поэтому я и спешу.
— А вы не хотите принять участие в нашей конференции? — спросила Марина.
— Нет, — быстро ответила Лера.
— Но почему? Это будет международная конференция в Риме, приедут очень интересные люди — по моему впечатлению, цвет женщин всего мира. Разве это не интересно? Если вы действительно хотите понять, чем мы занимаемся…
— Спасибо, — сказала Лера. — Если получится, я тоже непременно поеду. У нашей фирмы сейчас как раз появляются новые интересы именно в Риме. Спасибо!
С этими словами Лера кивнула Марине и вышла на улицу.
То, что все это не для нее, Лера поняла сразу.
«Но почему? — думала она. — Ведь я и сама такая — неглупая, независимая, одинокая. И я со всем согласна, о чем она говорила, я действительно не могу возражать… Почему же?»
Все было нормально в этот промозглый осенний вечер. Она познакомилась с новыми людьми, с которыми, правда, ей не слишком хотелось продолжать знакомство, — но мало ли с кем приходилось ей знакомиться ежедневно!
Лера понять не могла, почему эта ничего не значащая встреча вдруг разрушила душевный покой, который так нелегко ей дался, почему в таком угнетенном состоянии духа ехала она под холодным дождем по бульварам домой.
Глава 12
Конференция, на которую приглашала Марина, должна была, оказывается, состояться не вообще когда-нибудь, а в феврале. Вскоре после вечера в клубе на Остоженке Лера получила приглашение в конверте с логотипом международной феминистской организации и, почему-то вздохнув, послала факс, подтверждающий свое участие.
Она думала, что то неожиданное чувство угнетенности и тоски, которое появилось у нее после встречи с Мариной Зельдович, вскоре пройдет без следа. Но оно не проходило, и едва ли Марина была в этом виновата…
Странные мысли посещали Леру в те редкие минуты, когда отпускали дела и когда она не занята была Аленкой. И она старалась, чтобы таких минут было как можно меньше.
В эти минуты она осознавала такую безнадежную неприкаянность, как будто была странницей без приюта. Это было удивительно, потому что именно теперь Лера ездила гораздо меньше, чем в начале своей работы, когда приходилось мотаться по всему белу свету, налаживая связи, лично все проверяя и пробуя. Теперь же у нее было достаточно людей, в которых она могла быть уверена, ее «Московский гость» работал вполне успешно — а ощущение странничества пришло именно сейчас…
Она физически ощущала его, даже без перемещения в пространстве, и оно начало угнетать ее почему-то именно после разговора с Мариной.
Лера ведь и не видела ее больше в Москве, ни разу не поддавшись на уговоры Зоськи еще раз сходить в клуб на Остоженке.
— В Риме увидимся, — сказала она. — Я не хочу обязываться, ты понимаешь? Я специально переговоры с Альбертини перенесла на февраль, вот и поеду по делам. А заодно на конференцию зайду.
Переговоры с синьором Альбертини, за которые так старательно пряталась Лера, касались строительства бизнес-центра в Москве, в котором тот собирался принять участие вместе с холдингом «Горизонт» и который должен был стать центром всей «приемной» деятельности «Московского гостя» в столице. Это был большой проект, и у Леры были все основания ехать для предварительных консультаций в Италию.
Впрочем, не меньше оснований было просто пригласить синьора Альбертини в Москву, и хватило бы на переговоры одного дня.
Как и в первую свою встречу с феминистками в Москве, Лера опоздала к началу и вошла в конференц-зал отеля «Санта-Бальбина» как раз в тот момент, когда Марина Зельдович заканчивала свой доклад.
Но и усевшись наконец на свое место, Лера почти не слушала, о чем говорит Марина. Она смотрела на ее раскрасневшееся, взволнованное лицо, на то, как она поправляет тонкими пальцами прядь волос, падающую на глаза; слушала, как страстно звучит на весь зал ее голос.
Кажется, Марина говорила о том же, о чем говорила Лере — тогда, в вестибюле у зеркала: о равных правах, об антирасизме, о трудности преодоления традиционных русских представлений…
Это было неважно. Это было неважно потому, что Лере вдруг показалось, будто ясные, отчетливые слова звучат где-то у нее внутри — и слова эти никак не были связаны ни с тем, что говорила Марина, ни с ее взволнованным голосом…
Слова эти были печальны.
После Марины к микрофону подошла полная пожилая немка. Она говорила последовательно и
