протискивающихся сквозь мигающую россыпью ламп арку, и в восемь двадцать девять с небольшим вышел из лифта на сто сороковом этаже. А уже в без семи секунд половине девятого Кастелло восседал в своем кабинете, подперев кулаками невыносимо гудящую голову. И было ему тошно, муторно и до боли обидно. Удивительные все же расклады бывают в игре, именуемой жизнью! Скажи ему кто угодно еще вчера днем, что нынешнее утро, утро после первой ночи, проведенной в одной постели с Эмми, окажется столь скверным, Тони скорее всего просто покрутил бы пальцем у виска. Увы, злые провидцы, в отличие от добрых, как правило, не ошибаются…
Нет, поначалу все было не просто хорошо, а безо всяких преувеличений восхитительно: и редкостный, невероятно дорогой шашлык из настоящей каспийской осетрины, и бутылка «Шато-де-Рено» незапамятного года, покрытая густейшим, в обложку «Энимэл гейме» толщиной, слоем пыли, и музыка, вкрадчивая и нервная, делающая недо-пустимое простительным, а непредставимое — возможным…
Он был чертовски эффектен в своем смокинге! Во всяком случае, девицы, даже самые качественные, пришедшие в «Шахрияр» с солидными седовласыми спутниками, искоса поглядывали на черноволосого красавчика, намекая на возможность покурить в оранжерее и обменяться визитками. О Мадонна, до них ли было Тони Кастелло?!
Ведь напротив него сидела за столиком Эмми, ослепительная в невероятном вечернем платье с развратным разрезом от бедра! Кого же еще можно было заметить, если радом Эмми?! И Тони старался, как мог. Он пытался быть веселым, многозначительным, крутым, заводным и хмуровато-загадочным одновременно. Черт его знает, получалось или нет, но Эмми звонко смеялась, когда он шутил, и хмурилась, когда он делился с нею неприятностями, и она всем телом прижималась к Тони во время танго, а когда оркестр урезал огненный шейк, сама бросилась на руки, требуя кружить себя, кружить и кружить, не выпуская…
А когда они курили на балюстраде, любуясь огромной луной, расплескавшей серебряное сияние по Босфору, Тони собрался с духом и сказал: «Я люблю тебя!», а Эмми ответила: «И я люблю тебя, дурачок!», а чуть-чуть позже, после поцелуя, он спросил: «Выйдешь за меня?», и она отозвалась: «Поехали к тебе, а?!», и тут неожиданно началась сказка, растянувшая ночь на бесконечно долгие, коротенькие, словно мгновения, тысячелетия…
Они не впервые были вместе, но в первый раз — так вот, никуда не спеша, не косясь на часы, узнавая друг друга медленно и бездонно, и не хотелось искать слов, потому что все равно названия этому не было… И наступил рассвет.
Он лежал, раскинув руки по измятым простыням, не спавший ни секунды, счастливый до полной одури и гордый собою сверх всякой меры, потому что ему и впрямь было чем гордиться; он ждал Эмми, плескавшуюся в ванне, и она вышла, но не упала в его объятия, а ловко ускользнула от жадных рук и сказала, что больше не собирается травить душу себе и портить жизнь ему, что эта ночь была для них последней, потому что такое все равно не сможет повториться.
Эмми всхлипывала, признавалась сквозь слезы, что ей никогда ни с кем не было так хорошо, как сейчас, и, наверное, никогда не будет, но решение принято ею безоговорочно, потому что Хассан богат («Ты представить себе не можешь, Тошка, как он богат!»), а Тони Кастелло — всего лишь клерк, хотя и подающий надежды…
«Ты пробьешься, Тонька, я знаю, я верю, — хлюпала носом Эмми, и пальчики ее, сверкая перламутровым маникюром, рвали и комкали кружевной платочек, — но это будет нескоро, я тогда уже стану старухой, понимаешь, Тошка, никому не нужной старухой, не спорь!.. Ты еще будешь смеяться надо мной, дурой, но я хочу на Татуангу!.. Я прямо сейчас, сегодня хочу, ты понимаешь?.. А ты I можешь меня прямо сейчас свозить на Татуангу?..»; она говорила все это быстро, не давая ему перебить себя, но он и не пытался, потому что в самом главном Эмми была абсолютно права: ни сейчас, ни через год, ни даже, через три года он не сможет позволить себе свозить свою женщину на Татуангу…
Не было никаких сил вспоминать об этом рассвете, и не было никакой возможности забыть…
А за окном медленно поднималось блеклое зимнее солнце, и со сто сорокового этажа весь Истанбул был виден как на ладони — от развалин старой европейской части, вчистую размозженных в ходе Первого Кризиса, да так поныне и не восстановленных, до фешенебельных, окруженных постами робоментуры и будками живых охранников кварталов Азиатии…
Где-то там, в путанице улиц, среди четырех миллионов проснувшихся, суетящихся, спешащих муравьишек затерялась Эмми, которую он уже никогда не увидит; сейчас она скорее всего уже позвонила этому, Хассану, и сказала «да», и тот, счастливый и гордый великолепной покупкой, уже перезванивает в мечеть, уговаривая муллу поспешить с обрядом, и в космокассы, потому что билеты на Татуангу следует заказывать пораньше, если хочешь улететь сегодня же…
Хромостекло приятно холодило лоб. Но, к сожалению, оно было совершенно непробиваемым, иначе Тони скорее всего поступил бы сейчас так, как подсказывало сердце; Итак, теперь придется жить без Эмми. Без ее голоса, рук, глаз, улыбки. Нужно привыкать. Нужно учиться жить без Эмми. А как это: жить без нее?..
Он вообще-то был логиком, Тони Кастелло, недаром же иные из менее удачливых ровесников едва ли не в глаза именовали его «компом». И, будучи логиком, он понимал, что вина лежит исключительно на нем, и вовсе не важно, что никакой вины, собственно, и нет вовсе… Да, он добился многого, этого не отнять. Добился ишачьим упрямством, воловьей работоспособностью и — не будем скромничать! — тем неуловимым, что именуется талантом. Причем без всяких связей, звонков и протекций. Кому-то, и не просто кому-то, а очень многим, покажется, пожалуй, что к двадцати пяти добраться до такого поста, какой занимает он, да еще не где-нибудь, а в Компании — это верх возможной удачи и верный залог блестящей карьеры. И они будут правы, эти завистливые сукины дети! Вот только тогда, когда карьера уже состоится, и счета разбухнут от кредов, и Татуанга станет поднадоевшей рутиной — тогда рядом с Энтони Дж. Кастелло, завсектором или даже завотделом Компании, все равно не будет единственной женщины, ради которой, если честно, он и готов лезть вверх, и если нужно, то даже по трупам…
Тони представил себе трупы и слабо усмехнулся. Тут он, кажется, перегнул. Какие уж там трупы. Всякое говорится о Компании, но уж кто-кто, а он может засвидетельствовать хотя бы и под присягой: фирма вполне чиста, персонал — люди более чем достойные. И вообще, будь в делах Компании хоть какой-нибудь душок, как любят намекать журналисты, он, Тони Кастелло, не проработал бы здесь ни дня. Ни одной минуты! Единственное, что осталось ему в наследство от рано ушедших родителей, это доброе имя, и ни за какие креды и акции он не согласился бы поставить под удар свою безукоризненную репутацию, разве что этого прямо потребовала бы Эмми.
Солидные, как и вся обстановка головного офиса, антикварные часы мелодично вызвонили «Августина»…
Все. Хватит. Пора приниматься за работу. Нужно взять себя в руки, чего бы это ни стоило. И ни в коем случае не думать о том, что будь он хотя бы заместителем завсектором, то вполне мог бы разрешить себе отпуск на двоих под двумя ласковыми лунами Татуанги. Об этом следует забыть. Навсегда. Вы-черк- нуть! Хотя, конечно, жалованье завсектором позволило бы, кроме отпуска, подарить Эмми то колье из неграненых лампадитов, что так понравилось ей на выставке. И уж, конечно, не стоял бы вопрос о комбиджипе. Тони просто пригнал бы его ей под окно и стоял бы рядом, вертя ключи на пальце; у выродка Хассана, несомненно, есть комбиджип… Кстати, любопытно, он такой же престижный, как у завсектором?..
Хватит, одернул он себя. За работу, скотина! Arbeit macht frei[11] .
Это была верная мысль. Возможно, единственно верная.
Всегда, сколько Тони себя помнил — в школе, в лицее, в политехникуме, — работа, и только она одна, спасала его от любых неприятностей, уводила в волшебную страну, где нет ни обид, ни предательств, где ты — сам себе царь и Бог и где нет над тобою хозяина, кроме тебя самого, твоего ума и твоего чувства долга.
Как только пальцы легли на клавиатуру компа, Тони Кастелло почувствовал облегчение.
Вот он, друг, который не предаст. Вот она, любовь, которая не уйдет ни к какому Хассану…
Он ласково прикоснулся к компьютеру, и белый ящик подмигнул в ответ зеленым глазком.
— Не вешай носа, — посоветовал он. — Ты не один. Нас двое. Вместе выкарабкаемся…
