Емельян Павлович переглянулся с гостем, и тот вдруг улыбнулся:
— А может, так и лучше. Вы ступайте, а мы пока побеседуем. Вы не против?
Когда они остались одни, Николай Николаевич попросил:
— Не могли бы вы присесть? Неуютно себя чувствую, когда дама стоит, а я сижу.
Катенька осталась стоять над столиком со скрещёнными на груди руками.
— Как знаете. Итак, давайте я расскажу вам, как избавить вашего мужа от всей этой мистической чепухи.
Катя, которая только что собиралась демонстрировать полное безразличие, невольно вздрогнула.
Через полчаса Леденцов не выдержал, бесшумно отворил дверь, на цыпочках спустился и стал подглядывать в щёлочку.
Гость и жена сидели за столиком друг напротив друга и разговаривали.
— Это сработает? — спросила Катя.
— Это всегда срабатывает.
— Но почему тогда, когда они в казино…
— Нужно было пройти ещё две ступени. Ваш супруг тогда ещё не стал “отбойником” и ещё не научился этой способностью пользоваться.
Разговор затих. Емельян Павлович затаился.
— Палыч, — позвала Катенька, — хватит прятаться. Иди сюда, лечить тебя будем.
Леденцов внутренне чертыхнулся, но почувствовал облегчение оттого, что не нужно больше изображать Штирлица. Чуть не бегом он пересёк комнату и глянул на бумагу. На четвёртой ступеньке, как он и предполагал, чёткими бисеринками букв было выведено “Обучение антитезе”.
На пятой — размашистыми Катиными каракулями — было написано “Теза + Антитеза”.
Надпись перечёркивало несколько жирных чёрных линий.
— Это я ручку сломала, — пояснила Катенька, — пришлось углём рисовать.
20
Романов уехал, хотя хозяева и уговаривали его остаться. Емельян Павлович брался даже компенсировать расходы на такси. Впрочем, тут заревела Юлька (проснулась, а окружающий мир пуст), и прощание пришлось быстро сворачивать.
Ребёнок так и хныкал ещё полтора часа, но Катенька не ворчала по обыкновению, а весело носилась вокруг стола, что-то напевая. Леденцов так устал уговаривать дочку, что не выдержал, и попросил:
— А можно, я её… так… успокою?
Катя сделала ещё несколько шагов с салатницей и замерла.
— Всё равно скоро всё это кончится, — Емельян Павлович умоляюще посмотрел на жену. — Хоть попользуемся напоследок.
Жена сделала неопределённое движение головой. Леденцов воспринял это как знак согласия. Он закрыл глаза и сосредоточился. Край внимания ещё фиксировал суету Катеньки (она уже не напевала), невнятное болботание дочки, но весь Емельян Павлович уже устремился вглубь и вниз. Он вдруг понял, как соскучился по своему тёмному миру, в котором он мог быть и богом, и дьяволом одновременно. Прежние умения обнаружились внезапно, будто и не было года воздержания. Леденцов чувствовал себя, словно гурман после разгрузочной недели: смаковал и нежил в себе полузабытые ощущения — только что губами не причмокивал.
“Э, братец, — сообщила ему та часть сознания, что не была ещё охвачена экстазом вспоминания, — да ты наркоман. Ты хоть помнишь, для чего ты здесь?”
Емельян Павлович вспомнил. Он неторопливо представил себе Юльку — и она тут же раздвоилась. Первый, светлый, образ дочки сидел спокойно, улыбался и время от времени произносил те забавные полусловечки, которые так радовали родителей. Этим образом занимался мастер силы. Вторая, серая и мутная, Юлька ревела пуще прежнего, истерически стучала по столу и покрывалась малиновой сыпью. Мастер сглаза внутри Леденцова заволакивал этот образ, туманил его, но отчего-то Емельян Павлович продолжал видеть дочку вполне отчётливо. Вернее, не видеть — чувствовать. На секунду Леденцов прислушался к реальности. Там всё обстояло по-прежнему: дочка хныкала. Только Катенька стояла неподвижно. Компенсировала.
— Солнышко, — попросил Емельян Павлович, — не мешай, а?
Жена не пошевелилась.
Тогда он немного усилил воздействие. “Топор” с неслышным скрипом двинул вперёд, “отбойник” вязко потянул на себя. Леденцов представил себя матросом, вращающим штурвал. Ему нужно повернуть налево, и правая рука привычно крутит тяжёлое колесо снизу вверх, левая — сверху вниз.
Копии Юльки в голове заметно раздвинулись. “Положительная” начала светиться изнутри. “Отрицательную” обволокло дополнительным мраком. Емельян Павлович физически почувствовал, как изменяется будущее. Это было здорово. Это было ни с чем не сравнимо. И это было знакомо. “Я ведь с детства это умел, — думал Леденцов, осторожно поворачивая штурвал судьбы, — зачем от этого отказываться…”
Экстаз был прерван жёсткой, с оттяжкой, пощёчиной.
— Сдурела, что ли? — Емельян Павлович заморгал, потирая ушибленную щеку.
— Сам сдурел, — ответила Катенька и отвесила оплеуху слева. — Скажи спасибо… Ты знаешь, который час?!
Леденцов посмотрел на настенные ходики, и удивление вышибло из него всю злобу. Часы показывали половину двенадцатого.
— Я испуга-а-алась, — взвыла жена. — Ты был как мёртвый.
— Я только хотел, чтобы Юлька, — Леденцов осёкся и резко развернулся к дочке.
Юля изображала самого милого в мире ребёнка: тихо веселилась, играла сама с собой и не лезла к родителям.
Так Емельян Павлович и встретил Новый год, между улыбающейся дочкой и всхлипывающей женой.
А вечером 1 января они вызвали для Юльки няню и вдвоём поехали к Николаю Николаевичу.
21
До самого апреля Леденцов ходил на тренировки вместе с Катенькой. Николай Николаевич оказался тренером изобретательным и настойчивым, он выдумывал для Леденцова все новые трюки, смысл которых не всегда был ясен. Однако непостижимым образом они обеспечивали нужный эффект. Емельян Павлович больше не проваливался внутрь себя, он научился оперировать возможностями не как раньше — словно дикарь с дубиной и деревянным шипастым щитом — а с невозмутимостью хирурга. Катя во время занятий сидела рядом и молчала. Иван Иванович всё ещё лежал в больнице.
— Может, я ему здоровья пожелаю? — предложил как-то Емельян Павлович Романову. — Как вам когда-то?
Николай Николаевич почему-то усмехнулся и ответил:
— Не стоит. Я, кажется, знаю, что с моим коллегой. Это пойдёт ему на пользу.
— Коматозное состояние? На пользу?
— Ну мне же пошло. А теперь будьте любезны вернуться к занятиям. В прошлый раз вы очень неудачно отреагировали.
— Неожиданно всё вышло. Знал бы, где упаду, соломки бы подстелил.
